тихо, светлая весенняя ночь. Поет соловушка. Ароматными поцелуями напоминают о себе ландыши — скромные, прекрасные цветы.
Вдруг внезапная мысль, как огонь горячая, обожгла мозг, душу, сердце юного отшельника.
О! Как он раньше не мог додуматься до этого? Разве он, Варфоломей, не приблизится к Богу таким путем?
О, эта мысль! Не Сам ли Ты, Всесильный, вложил ее в меня?
Поднял голову. Схватился за сердце, полное новой светлой тайны.
А радость огромная, светлая, как белая ночь, как дыхание ландышей, как соловьиная трель, заполнила душу.
— Теперь знаю, знаю, что делать! О благодарю Тебя, Господи, за эту дивную мысль.
И упал снова, и плакал, и бился от счастья на полу храма, и готов был умереть по одному знамению Великого, Доброго Всесильного Божества.
XV
В лесной усадебке праздник.
Ничего подобного не видали еще лесные звери. Тихо жил один человек в лесу, работал в поле, за тыном, у избы, у церковки. А нынче не слышно ударов топора дома и в чаще. Куда-то уходил надолго.
Вернулся не один. Седой как лунь монах шел сзади. Вошли вместе в усадьбу.
И все сразу, все засветилось огнями. Лучины в храме, лучины в избе. Светло, хоть и осень, хоть на дворе хмурый октябрь.
Бурый Мишка, пришедший за подачкой, слышит тихий рокот двух голосов. Один старческий, древний, другой молодой, звонкий, сильный и свежий голос. Знакомый голос. От него дрожит что-то большое и радостное в медвежьем сердце бурого. Преданно, по-собачьи, научился любить бурый этого светлого, всегда ласкового красавца юношу, от синих глаз которого идут солнечные лучи.
В убогой избушке за столом сидят двое: старец Хотьковской обители Митрофан и юный хозяин лесной усадебки. За Митрофаном и отлучался из лесу Варфоломей. Одному ему никак нельзя исполнить задуманного.
Старца Митрофана он знает давно. При его участии схоронил умерших родителей. Он же, этот старец, постригал Степана в иноки.
Когда впервые светлым пламенем зажгла душу Варфоломея его тайная мысль, он сразу подумал о старце-монахе: «Этот поможет! Этот не откажется напутствовать!»
И пошел за ним в Хотьков монастырь. Упросил пойти в чащу, умолил исполнить задуманное.
Сейчас тихая, ликующая радость наполняет сердце Варфоломея. Старец здесь, старец согласен. Стало быть, близок, близок желанный час.
Старец смотрит на юношу мягко, любовно, как отец на сына.
— Дитя мое! Тверд ли ты в решении своем?
— Тверд, святой отче!
— Сын мой, ты еще так молод. Не раскаяться бы тебе.
— Два года я провел здесь, в пустыни, отче. Два года один. Хочу здесь и умереть. Хочу всю свою молодость, зрелые годы и старость — все сложить к стопам Божиим.
— Сын мой!.. Твои очи еще горят пламенно, в твоем пригожем лице играет румянец… Ты молод, прекрасен, добродетелен и кроток. Любая девушка с охотой пойдет за тебя замуж.
— Я не могу и не хочу жениться, отче! Я люблю Христа. Отдай меня Ему совсем, Пречистому. Прошу тебя об этом, отче!
Старец любовно взглянул на юношу.
Твердым решением сверкали молодые пламенные глаза. Силою несокрушимою дышала каждая черточка, каждая жилка в лице Варфоломея. Готовою жертвой нового подвига горел он весь, стройный и прекрасный в своем желании.
— Будь по-твоему! Молод ты для подвига такого, но мудрость старца вижу в прекрасном юном облике твоем. Ступай за мною.
И первый, сказав это, вышел из избы старец и пошел в церковь. Там всю ночь молились оба. Молились горячо и пламенно до рассвета.
Трещали лучины. Плакал ветер за окном убогого храма, обильными холодными слезами плакал октябрьский дождь.
— Все лето думал, мыслил об этом, боялся, а ныне, молю тебя, отче, постриги меня!
Слышится тихий шепот Варфоломея между словами священных, душу бодрящих молитв.
Ночь миновала. Скупое осеннее солнце накрылось вуалью, серою фатою завесилось.
Лучины новые сменили прежние в маленьком храме. Наступило утро 7 октября, день празднования памяти святых мучеников Сергия и Вакха.
Солнце как бы смущенное выглянуло из-за серой завесы, улыбнулось в оконце и вдруг просияло.
Увидело светлое солнце посреди убогого храма двоих: в одной белой рубахе-хламиде с распущенными по плечам золотистыми кудрями двадцатидвухлетнего юношу у амвона перед Евангелием и крестом и седого монаха-старца с ножницами в руках, читающего молитвы.
Упала золотистая прядь волос на пол. Упала. И дивным, словно благоуханным запахом роз повеяло по церкви. В ту же минуту убогая иноческая ряска покрыла юное стройное тело молодого постриженного, а золотые подрезанные кудри скрылись под монашеским клобуком.
— Свершилось! Прими мое братское лобзание, инок Сергий! — произнес старец и обнял юношу.
Как к родному отцу, прижался к нему вновь постриженный инок, и синие озера его глаз в эти минуты отражали небо.
* * *
На литургии приобщал Святым Тайнам молодого инока старец. Семь дней оставался Митрофан в бедной лесной усадебке и ежедневно совершал службу в храме, приобщая юношу, не выходившего оттуда всю эту седмицу и питавшегося одною в воде размоченною просфорою.
На восьмой день Варфоломей, принявший при пострижении имя Сергий, провожал старца снова в его обитель.
Проводил до Хотькова, вернулся и зажил снова, зажил прежней отшельнической, рабочей жизнью, еще строже соблюдая молитвы и посты, еще сильнее трудясь в усадьбе и в поле.
Его желание исполнилось. Свершилась давнишняя греза. Господь приблизил его к Себе и дал ему возможность надеть темный смиренный клобук инока.
XVI
— У-у-у-у! — воет вьюга, злобствующая против всего мира, поднявшая войну старуха.
— Фю-фю-фю-фю!.. — насвистывает тоненьким голоском ветер.
— Жжжжжж!.. — как рой шмелей звонкокрылых, жужжит метелица.
И метет, и метет… И кружит. С ветром и вьюгой слилась. Поют и пляшут. Пляшут и притопывают трое вместе на разные голоса. Дикая, жуткая, страшная музыка. Услышав ее, зябко вздрагивает путник и прибавляет ходу. Где тебе, милый? Не уйдешь! Налетит ветер — заворожит, закружит, зачарует. Метелица набежит, с ног собьет. Вьюга долго будет петь сладким певучим голосом, пока не наметут ветер с метелицей под вещие сказки ее высокие снежные сугробы и не схоронят тебя, милый, заживо.
— У-у-у-у-у! — поет вьюга.
— Фю-фю-фю-фю! — свистит ветер.
— Жжжж! — жужжат на тысячи голосов ненасытные шмели — дети свирепой метелицы.
Берегись, путник, берегись!
В маленьком лесном храме дрожит мигающая лучина. Над тяжелым псалтырем застыл, весь уйдя в чтение, Сергий.
Коленопреклоненный стоит он посреди своего убогого лесного храма. Чадящая лучина потрескивает, тут же втиснутая в расщепленный верх грубо сколоченного аналоя. Старый, ветхий пергамент, византийского бархата слинявший переплет… А слова? Слова вечно юны, вечно новы. Слова псалтыря — цветы. Благоухающие, по-весеннему прекрасные, полные глубокого смысла. Тишина,
