уста шевелятся беззвучно. Трещит лучина, тихо мерцает лампада на амвоне, озаряя пречистый лик Матери и ее Младенца.
За дверьми же ветер и вьюга распевают свои дикие песни.
Сергий молится. Молодо и пламенно горит душа. Со словами царя Псалмопевца Давида сливается она в общем хвалении. Но где-то внутри, в глубине сердца, невидимо, чуть ощутимо зарождается странный непонятный страх. Какое-то не то предчувствие недоброго, не то боязнь. Что-то, мнится юноше, должно случиться, и непременно случится страшное и роковое в эту ненастную, зимнюю, ползучую, как черный гад, январскую ночь.
В отдаленном глубоком уголке Сергиева сердца робко копошится, рождается боязнь. Растет что-то внутри помимо воли юноши.
Он знает, догадывается, что это.
Жуткий, маленький, копошится суетливый червячок страха. Удивляется юноша.
— Что со мною? Один провел два года с половиной в дикой чаще, в пустыни, никогда не страшился, а тут…
Прыгает изумленно и тревожно вспугнутая мысль в его голове.
Все силы, все свое спокойствие призывает Сергий. Прогнать бы, прогнать скорее дикое, ненужное чувство, овладевшее им так жутко, так внезапно в эту ночь.
Молитва не идет на ум больше. Мысль путается, голова горит. Огромное, властное, ничем не сдерживаемое сейчас чувство страха подхватило, закружило, унесло, как вьюга за окном, как метель, как ветер. С треском погасла лучина… Один только огонек лампады скудно озаряет церковь. Темно. По стенам бегают прихотливые мрачные тени. Сердце перестает биться, сердце точно умерло в груди. Безобразный, нелепо настойчивый, растет в душе страх.
Сейчас, сейчас! То, что поднимает волосы дыбом, что леденит мысль, должно свершиться сейчас.
Сильнее запела вьюга. Засвистел ветер. Загудела метель.
Еще темнее стало в маленьком лесном храме. Дрожащий и бледный, стоит одиноко Сергий посреди него.
Трах!..
С ужасным шумом надвое распалась стена церкви… Распалась, раздвинулась, образуя огромную брешь.
И в эту брешь вошли «они»…
Их было много, целый полк, целое скопище… Сергий видел, как они входили. Высокие, крупные, с зеленовато-бледными лицами и пламенными, как светляки, горящими глазами. На головах высокие шапки… Кафтаны литовского покроя на плечах.
Впереди всех самый высокий, мрачный, должно быть их вождь. Он выше всех, всех наряднее. Грозным, царственным пламенем сверкают его мрачные глаза.
Вошли. Окружили тесным кольцом юношу. Улыбаются значительной страшной улыбкой. Гибель в очах, гибель в лицах их, и в этих улыбках гибель. Дрогнуло ужасом сердце Сергия. Он, не знающий страха, не боявшийся лесных дебрей, диких зверей и призраков, он затрепетал невольно перед этой страшной, вражеской силой.
Высокий вождь отделился. Протянул руку вперед. Дохнул в лицо юноши горячим, как адское пламя, дыханием.
— Слушай, Сергий, — крикнул резким, повелительным голосом, от которого дрогнули, казалось, самые стены маленького храма, — слушай, уходи отселе! Тебе говорят, подобру-поздорову уходи! Наше место сие. Не мы тебя искали, ты нашел на нас! Коли не уйдешь отсюда, разорвем тебя на много частей!
Страшно засверкали черные очи… Заскрежетали зубы. Конвульсивно задвигались хрустящие пальцы.
— Уйдешь ли ты?
Вопрос звучал повелительно.
Очи Сергия, синие глубокие озера, медленно поднялись и погрузились в темную бездну пламенных глаз страшного вождя.
Дрогнуло бешенством лицо последнего. И не желая отступать от раз намеченной цели, он крикнул дико и пронзительно на всю церковку, на всю лесную усадьбу, на всю чащу:
— Разорвем тебя тотчас, и ты умрешь!
— И ты умрешь! — с адским хохотом прокричали, просвистали, простонали остальные, и всею толпою, скрежеща зубами, пылая глазами, с шумом и гамом бросились разорять церковь.
Точно что толкнуло Сергия к земле. Он упал на колени, поднял к небу смятенный взор и вскрикнул, исполненный отчаяния, страха и глубокой веры:
— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от Лица Его вси ненавидящие Его!
И сразу все стихло, смолкло… В одно мгновение ока исчезли страшные гости. Прежняя тишина воцарилась в храме. Как и прежде, стояла неподвижно церковная стена, будто и не было в ней бреши, пропустившей «тех». Ни тени напоминания о них.
И только кто-то, невидимый и жуткий, шептал на ухо Сергию:
— Отделался ныне, придем в другой раз. Не отвертишься от нас, человече!
* * *
«Они» сдержали обещание. «Они» пришли…
В тихую благовонную ночь лета «они» пришли снова. Сергий только что вернулся из храма. Юноша отпел там утреню и теперь шел отдохнуть до восхода солнца после бессонной ночи и трудового дня.
Неясное смятение ощущалось всем его существом сегодня. Знакомый трепет волновал его. Чудилось, что нынче свершится что-то снова в ночи.
Скорбела душа. Нарастало непонятное, большое и тяжелое бремя в сердце. Он медленно сбросил с себя грубую иноческую ряску, снял клобук и приготовился уже лечь на жесткое, из деревянных досок сколоченное ложе, не притронувшись к обычной своей дневной пище — куску черствого хлеба, размоченного в воде, — как сильный стук в дверь заставил его сразу насторожиться.
Стук повторился. Кто-то ломился в сени. Внезапно затряслась избушка. Задрожала земля. Зашумело, завертелось, затряслось все кругом от бешеного топота многих сот ног, бегущих по направлению к избушке… Казалось, целая татарская рать ломилась в усадьбу… Неистовые вопли, крики и стоны наполнили лес.
— Если хочешь быть жив, сей же миг уходи отселе! Зачем в эту глушь явился? Что хочешь найти ты в ней? И звери, и тати наполняют чащу. И мы не дадим тебе проходу, покуда не умрешь либо не скроешься из наших владений… Мы погубим тебя!
Все слышнее, все явственнее неслись и росли крики. Дрожала земля от топота ног; от бешеных воплей шел гомон по лесу, по всей чаще.
Упал на колени Сергий. Молился исступленно.
— Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! Не попусти, Господи, погибнуть грешного раба Твоего.
Глубоко ушел в молитву. Замер в ней. Забыл об ужасах, о времени, о криках и воплях. Вдохновенно ронял пламенные слова, как алмазы, жертвуемые Богу.
Забылся в молитве, ушел в ней далеко от земли. Не слышал, как утих адский стон и гомон.
Притих лес. Притихла чаща и усадьба. Самая ночь притихла.
Подползало румяное свежее радостное утро.
Забылся Сергий.
И вдруг снова:
— Тук-тук-тук!
Новый стук в дверь избушки. Но уже не прежний отчаянный, наглый, а тихий, робкий, несмелый.
Очнулся, надел ряску, клобук. Подошел к двери.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, кто там?
— Аминь! — послышался за дверью человеческий отклик. — Открой во имя Отца Небесного, иноче Божий! К тебе мы издалече. С великой просьбой.
Мелькнуло на мгновение во вспугнутой душе Сергия: «Не враг ли человеческий прикинулся?» Не он ли это принял новый образ, чтобы смутить его, Сергиеву, душу?
Перекрестился истово,
