— Докажи, что твой, — рявкнул Давыд, подбоченясь.
Дядюшка Давыд был коренаст, ниже Всеволода, но силен как бык, о его силе ходили байки, бороться он любил и на мечах, и в рукопашную. Недаром, подвыпив, Залесский князь все время напоминал, как когда-то сумел побороть самого Димитрия Чернореченского, а отец, и это Настасья знала не понаслышке, был умелым воем. Если бы Давыда поставить против Кряжа, то еще неизвестно кто кого, скорее бы Настасья поставила на Немчина, но Всеволод… сумеет ли, справится ли? «Только не на мечах! — взмолилась Настасья. — Только не на мечах!»
— Так что, родич, со мной бороться станешь? — Давыд рывком скинул корзень, тоже швыряя его в снег.
Победитель заберет плащ врага как награду.
Как чужого князя впустили в град? Неужто даже дозорные против своего князя? Настасья почувствовала ярость.
— Мало тебе у Черноречья наподдали, за добавкой пришел? — усмехнулся Всеволод.
— Я свое еще возьму, — передернулся Давыд. — Как биться станем? — огладил он рукоять меча.
— Я жене обещался меча не трогать, — начал развязывать кушак Всеволод.
— Да ты уж давно под бабой, про то всем ведомо, — подлил масла в огонь Ермила, вызывая солидарный хохот.
— Кто здесь под кем, поглядим, — Всеволод скинул кожух, свитку, потянул с себя рубаху.
Давыд тоже начал быстро разоблачаться. Бороться станут без оружия, кто кого на лопатки уложит. Толпа возбужденно загудела.
Худенький священник подбежал, бормоча молитвы, сунул каждому из князей крест для поцелуя. Борьба должна быть честной. Оба соперника осенили себя распятьем и стали медленно сходиться, на губах заиграли усмешки — знак презрения к противнику.
Настасье казалось, что если бы она не сидела на удобной лавке саней, то непременно упала бы от волнения. Пальцы сдавили деревянный борт возка.
Давыд кинулся первым, Всеволод чуть отпрянул, выбирая более удобную позицию для захвата. Противники закружили, истаптывая снег и делая обманные выпады в сторону друг друга. Тело Давыда рыхлое, но массивное, а в движениях чувствовался огромный опыт. Всеволод жилистый, «подсушенный», каждый мускул виден при повороте или рывке, взгляд сосредоточен до болезненного спазма, проворонил — все пропало, слишком многое на кон поставлено.
И опять движение по кругу. День пасмурный, угрюмый, ни у кого нет преимущества от бьющего сопернику в лицо света. Отчаянное равенство. Рывок! И соперники сцепились в мощном объятье. Толпа шумно вдохнула. Давыд надавил, что есть мочи, лицо исказилось от натуги.
— Маслом натерся, сука! — зарычал Всеволод, упираясь пятками в снег.
— Блажится тебе, — отозвался Давыд, пытаясь опрокинуть соперника.
Всеволод, используя более высокий рост, гребком правой руки захватил шею Давыда, тот забрыкался, ослабляя хватку, ногой пнул Всеволода по колену. Разъяренный Дмитровский князь дернул Давыда на себя и опрокинул лицом в снег. Толпа одобрительно загудела.
Давыд довольно быстро вскочил на ноги, из носа сочилась кровь. Бой по традиции должен быть завершен, но Залесский князь, презрев все правила, снова кинулся на Всеволода.
— Остановиться пора! Наш победил! — выкрикнул седовласый боярин.
— Пусть до смерти! — зашумел Ермила.
— Нельзя! — взвизгнула Настасья, видя, что Давыд хватается за меч.
И тут она увидела глаза Ермилы, красные, с огоньком, жгущие вкруг себя воздух. Настасья охнула, прикрыв рот рукой, миг, и снова пред ней обычный боярин, суетливый, верткий, как и всегда… показалось?
— Я жене обещал в руки меч не брать, — носком ноги отшвырнул свое оружие Всеволод.
— Бери, бери!!! — закричала Настасья.
— А я никому ничего не обещал, — хмыкнул Давыд, уже неспешно, как охотник на добычу, наступая на Всеволода.
— Видит Бог, я того не хотел, — выкрикнул куда-то в небо Всеволод.
Давыд сделал выпад, Всеволод легко уклонился, он был легче, а значит подвижней. Давыд, ярясь, снова замахнулся… Всеволод, пригнувшись, рывком поднял с земли свой корзень и швырнул сопернику на меч. Выпад, никто ничего не успел сообразить…
Корзень алой тряпкой упал на снег, посреди вспаханного боем круга стоял Всеволод, а у его ног валялся Давыд со свернутой шеей. Залесский князь был мертв.
— Моя княгиня чиста! — тяжело дыша, выкрикнул Всеволод, и толпа подхватила его рык радостным согласием.
ЭПИЛОГЛуна просвечивала сквозь тонкую дымку облака, плотная корка снежного наста отливала медью. В лицо бил теплый полуденный ветер, предупреждая об оттепели. Всеволод расстегнул кожух, провел рукой по вспотевшей шее.
— Не упустим? — повернулся он к ехавшему рядом Домогосту.
— Куда они денутся, — с железной уверенностью произнес посадник, — лед истончился, перейти можно только на отмели. Догоним.
Охотничьего азарта не было, была только истощающая ненависть, и князь, стиснув зубы, следовал за ней.
Вспомнилось, как опьяненный победой Всеволод впервые после поединка поднял глаза на своих ворогов, как побелел от ужаса неизбежной катастрофы Микула и покраснел от бессильной ярости Ермила, сжимая кулаки.
— Вон пошли, — как шелудивым псам бросил им князь.
— Собраться дай, себе так седмицу выхлопотал, — с досадой проворчал Микула.
— Сбирайтесь, — дохнул стужей князь.
И Ермила все понял, он вообще был мужичонкой понятливым:
— До зари уедем, — сквозь зубы выдавил он, разворачиваясь и утаскивая за собой и Микулу.
— Как до зари?! — возмутился красавчик-боярин. — И им все добро оставить? С чего бы это?
Что ему ответил Ермила, Всеволод уже не расслышал, медлить было нельзя, дорого каждое мгновение.
Малую дружину Давыда, что стояла за воротами, князь Дмитровский велел впустить в град. Сам лично к ним вышел, поведав, что бой был честным, их князь попытал счастье да не вышло. Тут же приказал разместить залесских на гостевом дворе и выкатить за помин убитого хозяина все оставшиеся запасы бражки. Гостей велено было кормить дурно, но поить щедро. А все лишь за тем, чтобы не успел пробраться к чужой дружине Ермила, чтобы не втерся в доверие да не науськал. В открытую, как Давыду, бывшему дружку Всеволод свернуть шею не мог, силушка пока не та, но и в живых оставлять лютого врага князь не собирался.
И теперь он гончим бежал по следу, чувствовал кожей чужой страх и от этого ярился еще больше. А ведь его Настасья сразу все поняла, уловила, за руку схватила:
— Ты куда это?
— На ловы, — промолвил и очи отвел.
— Любушка, Господь их сам покарает, месть — то грех. Пускай себе едут, не опасны уж они нам.
Вот что ей ответить? Она добрая, чистая душа, а он… он уж слишком многое прошел, не может позволить себе великодушие.
