— Пора ехать, — сообщает он безразлично. — Жду тебя в машине.
Я ещё вижу, как Маринка плачет, вытирая кровь, что течёт из разбитой губы Стаса, вижу, как Стас отмахивается от неё, пытаясь встать. Вижу растерянного фотографа. Бывший тесть Берга что-то кричит ему вслед, но он слишком далеко. Всё это я вижу, как в замедленной съёмке, и страшнее всего для меня спина Алекса, которая становится всё дальше и дальше. И я бегу за ним на своих высоченных каблуках, спотыкаюсь, падаю, встаю и снова бегу.
— Алекс!
Какой-то страшный, дурацкий, неправильный сон. Ведь только что всё было так красиво, волшебно, безоблачно.
— Алекс! — врываюсь я в длинный, как крокодил, лимузин.
И он, ни слова не говоря, подхватывает меня на сиденье и сжимает так, что дышать становится трудно. И его стиснутые зубы, и играющие желваки, и руки, зло срывающие с меня шубу, и частое шумное дыхание — всё это пугает меня и нестерпимо притягивает. Я знаю, что будет дальше.
— Алекс, — обхватываю его шею. И скользкое платье само ползёт вверх, пока я устраиваюсь на его коленях.
Он не целует, он терзает мои губы, набросившись, как хищник на жертву. Один бок обдаёт прохладным воздухом, когда он расстёгивает молнию, а потом всё платье через голову летит в неизвестном направлении, и я покрываюсь мурашками.
Он не говорит ни слова. Подцепив пальцами лямки, рывком сдёргивает вниз бюстгальтер. Теперь я в собственном белье, как в силках, а он стискивает грудь и грубо сжимает соски. Не дразнит — тиранит.
Я не пойму, мне больно или приятно. Я не знаю, хочу оттолкнуть его или обнять сильнее. Оторвать от себя эти причиняющие мне страдания руки, увернуться от ранящих губ… или умолять его не останавливаться. И пока я борюсь с ремнём на его брюках, его пальцы не ласкают, они собственнически лезут мне в трусики, заставляя сжаться всё внутри и бесстыже выгнуться им навстречу.
Он подвигает меня к себе, прижимая к твёрдому члену, и я сама начинаю об него тереться, пока его пальцы, доставшие со спины до всех нежных складочек, скользят вниз-вверх по промежности, заставляя выделять всё больше и больше влаги.
Невольный стон вырывается из груди, когда он начинает ласкать чувствительный бугорок. И я готова его принять. Готова душу продать, лишь бы он уже вошёл, но он снимает меня с коленей и резко разворачивает спиной.
Кружево трусиков трещит, разрываясь в клочья, когда он ставит меня на колени. Нет! Пытаюсь сопротивляться, вывернуться из этой унизительной коленно-локтевой позы. Но его рука придавливает меня к полу и единственное, что я теперь вижу — это радостный, в цветных звёздах узор ковра. А единственное, что чувствую — как упирается в меня его возбуждённый до предела член.
Небрежная ласка пальцами скорее похожа на проверку: готова ли я его принять. Да, я готова. Я хочу его, пусть и не так. И всё же стискиваю зубы, когда он входит. Яростно, мощно, жестоко. Не заботясь о том, нравится ли мне. Не беспокоясь о том, комфортно ли мне. Сразу на всю длину своего могучего органа. И сразу так глубоко, что от боли я вцепляюсь зубами в руку, а он вбивается клином, вгоняет в меня свой агрегат, подавляет силой, вонзается, вколачивается. Беспощадно. Методично. Сосредоточенно.
И единственное, чего я теперь хочу, — чтобы он быстрее кончил. Чтобы получил своё чёртово удовлетворение. Сбросил это напряжение, что кипит в нём, клокочет, бушует, неистовствует. Пусть уже от него избавится, выплеснет наконец, и угомонится.
Но он всё долбит и долбит, и конца края этому не видно.
— Алекс, — выгибаюсь я, чтобы он меня услышал.
Он на секунду замирает и, наконец, извергается. Дико, слепо дёргается несколько мгновений, и только сдавленно кряхтит, но больше не произносит ни звука. Резко выходит и размазывает между моих ягодиц вытекающую сперму. Садится прямо на пол и, схватив меня рукой, прижимает к себе.
— Добро пожаловать в семейную жизнь, моя дорогая, — шепчет он в ухо равнодушно.
И слёзы, горькие, безутешные, неудержимые, текут из моих глаз от обиды, но я нахожу в себе силы ответить:
— Добро пожаловать… любимый.
48. Алекс
А облегчение так и не наступило. Как и удовлетворение. Как и раскаяние за содеянное. Хотя знаю: был жёсток и даже жесток. Но... ничего.
Обида, ревность, злость - какие-то тёмные силы всё клокочут внутри. И не хотел делать ей больно. И хотел. Хотел, чтобы хоть немного ощутила, каково мне видеть, что её целует другой. Как это унизительно - чувствовать себя рогоносцем, как обидно раскрыться, пойти ей навстречу в её дурацких романтических мечтах и тут же получить удар под дых в лице этого ублюдочного Стасика. Самолюбие требует сатисфакции. Не извинений, не оправданий, не раскаяния, а кровавой мести.
Только это её «добро пожаловать, любимый» неприятно скрежещет в душе, как железом по стеклу. Да слепая ярость сменяется горечью.
- Отвези меня домой, - вытирает слёзы Вика.
- Нет, - меня больше не трогают её слезы. Меня ими не разжалобить, только больше разозлить. Как она могла! За моей спиной. Тра... с этим Стасиком. Не могу даже произнести то, что так услужливо рисует воображение. Разъедает грудь, словно глотнул серной кислоты.
- Пожалуйста, Алекс, отвези меня домой.
- Нет, - пересаживаю её на сиденье и встаю, насколько позволяет низкий потолок машины. - Приведи себя в порядок, а я пока поговорю с твоим любовничком по душам, если он ещё не сбежал.
Стараюсь на неё не смотреть, поправляя брюки. Жду, что Вика бросится на защиту своего хлюпика. Но она молчит.
Что, за себя страшнее? И никакого сострадания? Никакой безумной отваги?
- Что там у нас по программе? Ресторан? Вот в него и поедем. Ничего не изменилось.
Так и выхожу под её гробовое молчание.
Водитель курит на улице. Кивает на мою просьбу присмотреть. С неё станется - сбежит и глазом не моргнёт. Ефремыч беседует в сторонке с девушкой-фотографом.
- А где Маринка? - обращаю к нему свой вопрос.
- В машине, - показывает он рукой, но я и сам уже вижу яркие наклейки риэлтерской компании.
Рывком открываю водительскую дверь.
- Выйди-ка, герой-любовник. Потолкуем.
Зарёванная Маринка, оказывающая его подправленному профилю первую помощь, поднимает на меня испуганные глаза. Вот кому судьба этого самоубийцы небезразлична. И пусть мы это уже проходили, вижу, не успокоилась она. Любит его до сих пор. И что только находят девочки в таких жалких интеллигентишках кроме смазливой рожи? Она убирает руку с окровавленным бинтом от его губы, позволяя Стасику встать.
- Посиди здесь, - позволив Стасу выйти, предупреждаю я настроенную выйти Маринку и захлопываю дверь.
- Отойдём? - предлагает Стасик.
- Правильно, нечего девушке любоваться душераздирающим зрелищем жестокой расправы, - усмехаюсь я.
