Достала телефон, чтобы позвонить ему, и увидела кучу пропущенных звонков. Конечно, звонил папа, Маринка, Вера Павловна. И, конечно, Слава. Из-за него я выключила звук и пропустила важные звонки. И теперь надо позвонить отцу.
Нажала на вызов, набрала воздуха и, как только он взял трубку, выдохнула как можно беззаботнее.
— Привет!
— Вика, что случилось?! — сразу отозвался папа.
— Ничего… — соврала отчаянно, но голос дрогнул, и я разрыдалась.
— Ты где?! Я приеду за тобой! — я даже почувствовала физически, как он подскочил и бросился в коридор, где стоят его старенькие ботинки.
— Не надо. Я уже почти около дома, — всхлипнула.
— Где?
— У аптеки.
— Я иду!
— Не надо, я са… — не успела договорить, папа отключился. И тогда я, подхватив сумку, побежала к дому, потому что папе бегать нельзя.
Стоило подумать, чем волнение может для него обернуться, мысли о моей сердечной драме отошли на второй план. Зато добежала до дома вприпрыжку, и с папой встретилась на нашей улице.
Обняла его крепко-крепко и поняла, что жить буду. Буду счастлива. Пусть не сразу, но буду, потому что должна ради самого родного и близкого человека.
— Викунечка, ну что же ты! — шептал папа, глада меня по голове, как в детстве.
— Все хорошо. Просто я наивная дура, верящая в сказки… Большая, а бестолковая!
— Тише, тише! — папа взял меня за руку, второй рукой попытался взяться забрать мою сумку, но я не позволила. И сама козочкой попрыгала в дом.
Уже скоро мы сидели за стареньким, таким знакомым столом, пузатые чашки горяченного чая обожгли наши пальцы.
— Ну, рассказывай, — сурово произнес отец. — Что за негодяй обидел мою дочь?
— Он не негодяй, папа. Он мужчина-мечта любой женщины, просто… Такая мечта нам, женщинам, дорого обходится.
Что еще я могла сказать? Что легла под мудака? Что расплачивалась телом за цацки и вкусную еду? Что его дочь поверила красавчику с обложки журнала?
— Я просто построила замок из песка, пап, — выдавила наконец. — Наступила на золотые грабли и закрутила роман с боссом.
— А потом? — папа очень расстроился. Он всегда думал, что я у него умничка, что не сделаю такой глупости, а я…
— Инициатором расставания была я, но… все равно гадко и очень обидно, — призналась.
— Жалеешь, что бросила?
— Нет, — повертела головой и сжала до боли кружку. — Он меня использовал и, может быть, попользовал бы ещё немного. Но я ушла, — даже смогла выдавить из себя улыбку. И вдруг, сидя на темной кухоньке, за старым столом вдруг поняла: внутри меня все замёрзло, скукожилось. И если я не дохну от разрыва замороженного сердца, то жить буду. Зато стану холодной, в чем-то похожей циничностью на Славу.
— Пей чай. Там ромашка, мята и стопка коньяка, — тяжко вздохнул папа. — А я постелю тебе на чердаке. Опять ведь там закроешься?
Я кивнула и постаралась изобразить искреннюю улыбку. Получилось так себе.
— Это опыт, Вика. Мы все набиваем шишки. Не ты первая, не ты последняя. Главное, что поняла, что он за человек. Да больно, но ты у меня сильная, девочка.
— Сильная, — кивнула я и, залпом допив чай, поставила ее в мойку.
Дома мне стало легче. Пусть все старенькое, ветхое, зато родное, где за простыми хлопотами, начинаешь мыслить здраво.
Первым делом я расставила высохшую посуду, перемолола кофе, засыпала его в турку. Хочу сидеть на чердаке, смотреть через крошечное оконце на нашу улицу, зеленые верхушки тополей и крошечными глоточками пить кофе…
Но кофе выплеснулся на плиту, залил ее всю. Пришлось вытирать. Пока вытирала — обожглась. Зато поняла, что кроме сердечной боли есть физическая. И хорошо, что хотя бы физически у меня все хорошо!
С таким настроем налила себе большую чашку ароматного напитка, поставила на пластмассовый поднос, положила пару печенек и, проявляя чудеса акробатики, пошла забираться по приставной лестнице на чердак.
Там, глубоко вдохнув, втянув в себя запах сушеных трав, пыли и дерева, поняла, что дома! Хорошо-то как!
* * *
Всю следующую неделю спускалась вниз только ради еды и туалета. И мне даже не было стыдно. Обычно я брала на себя все домашние дела, но сейчас у меня не быт сил. Я даже голову не могу помыть, изводимая подсознанием.
Каждую ночь мне снится Славка и клянется в любви, ползает на коленях. От радости мое сердце бьется как сумасшедшее. Я почему-то во сне верю в его искренность, принимаю извинения, даже отвечаю на поцелуи… А утром, когда просыпаюсь, ненавижу себя до тошноты.
У меня совершенно попрал аппетит. Старая домашняя одежда повисла. И отец, не выдержав, взял мое спасение в свои руки.
— Идем на рыбалку, — поставил меня перед фактом. — С ночевкой!
— Но комары!
— Даже они сейчас твоего вида испугаются, — пошутил он и пошел выбирать мне одежду.
Походная одежда сделала меня, исхудавшую, позеленевшую, с красными глазами и волосами-сосульками особенно «красивой». Зато увидев свое отражение в воде, я «проснулась».
Что с собой делаю?
Чувство самосохранения заставило меня съесть папину уху, показавшуюся самой вкусной на свете. Потом я спала, убаюканная лягушачьими воплями. И очень даже крепко. А потом поймала тощую, полудохлую рыбешку.
— Коту отдам, — пробурчал папа, поглядывая на мой «шикарный» улов.
А я вдруг в этой рыбе увидела себя. Такая же полудохлая, но всё ещё пытающаяся трепыхаться, всё ещё жаждущая жить.
— Пусть плывет, — буркнула я, сунула руку в ведерко и, поймав рыбеху, выкинула ее подальше. — А Ваське я за кормом съезжу.
— Дело твое. Только доходяга ты. До рынка не дойдешь.
— Ха, дойду! — закинула голову я и улыбнулась солнцу. — Еще до Москвы доеду.
— Жирно Ваське будет.
— Не из-за Васьки. Это я потом поеду. Сама!
— Поезжай, — обрадовался папа, уловивший перемену в моем настроении.
