— Эрни… — Беззвучно выдохнула я, прижимаясь губами к шершавому радио динамику. В моём явно потерявшем всю способность рационально мыслить сознании, я улыбнулась, подумав вдруг, что он наверняка меня услышал.
Март 1946
— Ты вообще-то хоть что-нибудь ешь? — Урсула окинула меня скептическим взглядом, прежде чем я успела спрятать свою исхудавшую фигуру под пальто.
— Ем, — тихо отозвалась я, отводя взгляд от подруги, которая чуть ли не силой тащила меня на улицу.
Не в силах больше молча наблюдать за тем, как круги у меня под глазами становились всё заметнее, а кожа всё бледнее от постоянного недосыпа и нескончаемых переживаний, Урсула без дальнейших разбирательств впустила себя ко мне в квартиру и в командном порядке приказала мне собираться.
— Дважды повторять не стану. Одевай сына потеплее, надевай пальто и марш на улицу.
Я вяло попыталась что-то возразить, но она и слушать не стала.
— Марш, я сказала! Я ещё могу понять твоё личное добровольное заключение в четырёх стенах, но позволь напомнить, что у тебя вообще-то есть сын, который недавно начал ходить. Всякая нормальная мать на твоём месте как можно больше это бы поощряла, а не сидела бы целыми днями уставившись в стену, совершенно игнорируя собственного ребёнка, как ты в последнее время это делаешь.
— Я его не игнорирую, — пристыжённая, я подняла Эрни с одеялка, на котором он играл со своими кубиками, и пошла одеть его на прогулку.
Урсула не была так уж далека от правды в своих обвинениях. В последнее время я действительно была так глубоко погружена в свои невесёлые мысли, что не замечала, как мой малыш приносил мне ту или иную игрушку или клал книжку мне на колени; и Урсула, которая частенько приводила малышку Грету поиграть с Эрни, только что ткнула меня в это носом.
Пять минут спустя мы вчетвером вошли в парк, очень медленно конечно же, потому как Эрни хотел идти сам и наотрез отказывался, чтобы его несли. Пока я терпеливо вела его за руку, Урсула с явным наслаждением дышала свежим весенним воздухом.
— Ах, какая прелесть! Как же Нью-Йорк сладко пахнет по весне, ты не находишь?
— Берлин пах лучше, — я пожала плечами с лёгкой улыбкой.
— Ты просто так говоришь, потому что скучаешь по дому.
— Может, ты и права. — Я потянула сына за руку, чтобы он оставил в покое заинтересовавший его лист на дороге. — Эрни, не трогай его, он грязный.
— В голове не укладывается, что он уже такой большой. — Урсула улыбнулась, качая головой на моего сына. — Кажется, что только вчера я держала его, крохотного малютку, на руках; оглянуться не успела, а он уже вовсю ходит. Грета ползала на четвереньках до года.
— Он всё делает быстрее, чем другие дети, — усмехнулась я. — Нетерпеливый, как его отец. Знаешь, чем старше он становится, тем больше он мне его напоминает, во всём до самой последней мелочи. Улыбается так же, хмурится так же, даже игрушками швыряется, когда злится! Он ни разу не видел своего отца; как так может быть, что он настолько на него похож?
— Сильные гены? — С улыбкой предположила Урсула, но затем вдруг посерьёзнела. — Они всё ещё вызывают только свидетелей? Самих обвиняемых ещё нет?
— Нет, уже начали. Рейхсмаршала Геринга вчера вызвали.
— Правда? А я ничего не видела в газетах.
— Наверное, завтра напечатают. Я только вчера ночью слушала его речь.
— Что он говорил?
— По правде говоря, относительную правду. Ещё сказал, что половина обвиняемых и вовсе не должны были быть судимы перед трибуналом, потому как они были всего лишь пешками Гитлера и Гиммлера. Сказал, что он один готов понести за них всех наказание, так как это он по сути был правой рукой Гитлера, и если уж кому-то и было отвечать за все преступления, так это ему. Я, честно признаться, не ожидала от него такого благородства.
— И что судьи в ответ на это сказали?
— Ничего. Чего они могли сказать? Что сейчас же всех возьмут и отпустят? Нет конечно же.
— Но в теории-то Геринг действительно прав. Это же верхушка отдавала все приказы, а им ничего не оставалось, как их исполнять. Это же армия.
— Да что ты мне-то это объясняешь? Я прекрасно знаю, как всё решалось в рейхе; это они понятия не имеют.
— Как они вообще могут нас судить, если они не разбираются в нашей политике?
— Они победители. — Я снова пожала плечами. — У них есть полное право делать всё, как им нравится.
— Но это же противоречит самому принципу беспристрастности суда! Как они могут считаться беспристрастными? Это же победители, которые судят проигравших. Какая же это справедливость?
Я промолчала в ответ.
— Они хотя бы могли пригласить судей из какой-нибудь нейтральной страны, — продолжила рассуждать Урсула. — Швейцарии, например? Тогда бы это был беспристрастный суд.
— И рисковать тем, чтобы дела пошли не по тому руслу? — Я скептически приподняла бровь. — Они хотят их всех повесить. Позволить какой-то другой стране вмешаться и нарушить их планы было бы просто глупо.
— И всё же я уверена, что всех их они к смерти не приговорят. Иначе зачем вообще всё это устраивать? Могли бы просто перестрелять их всех на месте, как Сталин предлагал.
— Это политика чистой воды, Урсула. Западные союзники хотят создать образ этаких блюстителей закона по сравнению с «кровожадными коммунистами». Вот они и придумали идею «честного и справедливого» международного суда. Они всё равно их всех перебьют, только выглядеть при этом будут цивилизованно, понимаешь?
Урсула молчала какое-то время, а затем вопросительно на меня взглянула.
— Всё хотела спросить и никак не решалась. А почему собственно ты так по этому поводу расстраиваешься? Кроме того, что Эрнст там находится, я имею в виду. Всё же это твой народ, что больше всего от них пострадал, так почему ты теперь защищаешь тех, кто принимал участие в их преследовании?
Я задумалась над ответом на пару минут, и затем тихо заговорила:
— Наверное, потому что я рассматриваю их вину на примере Эрнста. Он и вовсе не хотел принимать пост шефа РСХА, а теперь его обвиняют чуть ли не в том, что он был таким же жестоким, как Гейдрих, так же жаждал власти и получал удовольствие от убийства людей. А на деле он был всего лишь обычным бюрократом, который чересчур много пил. Вот я и задумалась вчера, после того, как Геринг сказал, что половины из них на этой скамье и вовсе быть не должно. Главные преступники все либо мертвы, либо давно сбежали, прячутся где-то в Южной Америке, в то время как их бывшим подчинённым приходится расплачиваться за их грехи. Если уж быть до конца честной, я не испытываю ненависти ни к одному из подсудимых, ну, разве что к Штрайхеру. А остальные? Взять того же Риббентропа. Да, подписал он тот пакт по разделу Польши. Но ведь Молотов тоже его подписал? А тот бывший помощник Гёббельса, что работал на радио? Он-то вообще что на этой скамье делает? Он же обычный радиоведущий, который всего лишь зачитывал речи, что ему давали. Он же не какой-то злодей-убийца из «Тотенкопф», что младенцев в Советском Союзе убивал. Тех надо расстреливать, тут ни о каком оправдании и речи быть не может, конечно же! Да и если уж речь зашла об СС, ведь мой брат Норберт тоже носил их форму, и будь он сейчас жив, и его бы сейчас судили и скорее всего повесили за военные преступления. Еврей с фальшивым паспортом, которого поставили охранять Аушвиц. А не будь я двойным агентом, работавшим на союзников, и меня бы судили. И Генриха. Понимаешь, насколько это всё запутанно и двойственно? Я еврейка, и я говорю в защиту бывших нацистских преступников, потому что всё было совсем не так просто, как трибунал пытается это представить миру. У многих из нас не было выбора. Кроме настоящих фанатиков, как Гитлер, Гиммлер, Гёббельс, Гейдрих и Мюллер, у которых духу не хватило принять и понести наказание за свои деяния, те люди, что сидят на скамье, самые обычные пешки, молча следовавшие их приказам. Я знаю, что некоторые из них пытались подать прошение об отставке, но Гитлер и слушать ничего не хотел. Ну и что им оставалось делать? Позволить себя и свою семью расстрелять как врагов народа? Нет, конечно же. Они же обычные люди, и как все люди они хотели жить. Я их не оправдываю ни в коем случае, но просто говорю, что я видела и ту, обратную сторону медали, и в какой-то мере понимаю их.
