Книга Тварь размером с колесо обозрения - Владимир Данихнов

Помню, как в сентябре 2016 года мне позвонил Рома. Ну как дела? Жив-здоров? Угу. Ага. Да, у меня тоже. Ладно, бывай. Больше, кажется, не звонил. У него своя жизнь, жена, ребенок. Жена строгая: не всегда отпускает. Да и со здоровьем у Ромы не все в порядке; надо о себе подумать. Я вспомнил, как мы с ним искали подходящее фото для обложки «Колыбельной». Ближе к Дону в городе хватает заброшенных зданий. Помню деревянную избу, потемневшую от времени; она как будто тонула в горячем асфальте, и с двух сторон ее сжимали старые кирпичные здания, не давали погрузиться в пучину. Проникнуть внутрь нам не удалось: окна заколочены, забор крепкий. Там внутри, наверно, как в подводной лодке, сказал Рома. В адской подводной лодке, сказал я. До-о, протянул Рома.

Мы нашли заброшенный двухэтажный дом, с подходящим местом для съемки на втором этаже. Установили штатив, фотоаппарат. В качестве реквизита использовали Майиного синего мишку, куклу и игрушечную коляску, расположили это все художественно на полу и вдоль стены, сначала так, потом по-другому, не менее художественно; третий кадр не помешает, решил Рома. Вписывались игрушки в общую неухоженность и забытость идеально. Но чего-то не хватало. С нами был Влад, и я попросил Влада нарисовать на стене папу и маму, а между ними колыбельку с ребенком; такой простой детский рисунок. Ладно, колыбельку давай я сам, мелки в рюкзаке есть, ага, вот так, отлично, сказал Рома, а теперь подвиньте коляску немного в угол, вот так, а чьи это там голоса внизу? Дети гуляют, сказал я, выглянув в окно, сначала у двери стояли, потом меня увидели, испугались и убежали. Это хорошо, сказал Рома, а вы видели на первом этаже два матраса? По-моему, там бомжи ночуют; я подумал, может, это они вернулись. Ладно, а теперь коляску немного влево, чуть-чуть, ага, вот, отлично.

Вспомнился тот поход за обложкой, а заодно вспомнилось про плохой дом из рассказа цыганчонка; забыл про него, а теперь вспомнил.

Сентябрь был теплый. У меня начали расти волосы, но на улице я появлялся редко из-за сезонной аллергии. Чихнешь пару раз, слизистая в орбите рвется, из носа течет кровь. Врачи говорят, пока придется терпеть: из-за облучения способность к регенерации нарушена, надо ждать и пытаться залечивать (схему лечения мне постоянно меняли; на руках синяки, в истончившуюся вену попасть почти невозможно, зад весь в шишках). Но сентябрь подходил к концу, амброзия отцвела, симптомы аллергии ослабли. Я подумал, что надо сходить в тот дом; может, цыганчата и впрямь, наигравшись, оставили там шкатулку. Конечно, сомнительно, что я найду хоть что-нибудь; но можно попробовать.

Подобрал лямки рюкзака, положил внутрь бутылку воды и заряженный фонарик. Фонарик — на всякий случай; не думал, что на самом деле пригодится.

На улице тишина, деревья зеленые, лишь там и сям пятнышки бесприютной желтизны. Воздух неподвижный, пронзительный, с пятнами прозрачной паутины; но стоит повернуть за угол дома, как вдруг налетает холодный ветер, будто время здесь порвалось и возникла дыра, ведущая в самый декабрь; ежишься, смотришь по сторонам, не узнаешь очертаний двора, скамеек, детской площадки, как будто ты никогда здесь не жил и ничего этого раньше не видел, в голове твоей исчезают мысли, ты человек без имени и прошлого, тебя подбросили сюда с непонятной целью, на самом деле ты живешь совсем в другом месте, там горы в шапках снегов, быстрая вода среди округлых камней, рядом начинается лес, пихта, бук, деревянный дом на окраине леса, брошенный и холодный, окна тонки и темны, здесь пахнет смолой и земляникой, рядом начинается дорога, не знаю, куда она ведет, идти по ней тяжело, камни впиваются в подошвы, может, я придумал это место в голове, а может, оно в самом деле есть; может, год с лишним лечения мне только приснился, а на самом деле я принадлежу совсем другому месту, откуда меня насильно забрали и поместили сюда. Пожилая женщина на скамейке видит меня, щурится, говорит: добрый день, Володя! Имя мне дано, я снова обрел память, и я говорю ей: добрый день! Иду дальше, мимо аптеки, надо купить шприцы и актовегин, дом подождет, все равно там ничего нет. В аптеке меня узнают, быстро находят все необходимое. В пакет положить? Не надо, говорю я, у меня рюкзак. Складываю шприцы и актовегин в рюкзак, снова подтягиваю лямки. Я как будто собираюсь в дальнее путешествие. На улице солнечно. Я щурюсь оставшимся глазом. В небе облачка, и я пересчитываю их: одно, второе, третье, больше нет. Не думаю, что раньше, ну может быть, только в детстве, мне бы пришло в голову считать облака; теперь я наслаждаюсь каждым своим шагом. Совсем недавно я был у Павла Викторовича, он осмотрел орбиту и сказал, что рецидива нет. Что опухоли не видно. Он сказал: никаких признаков, приходите через два месяца. И теперь у меня два месяца спокойной жизни. Я в ремиссии. Я наслаждаюсь осенним воздухом; наслаждаюсь сентябрьским солнцем; наслаждаюсь прикосновением подошвы ботинка к шероховатому асфальту, такое простое, живое чувство. Это почти такое же чувство счастья, как в детстве, когда каждый день полон необыкновенной радости. В последнее время мне не снятся кошмары; черная тварь покинула меня. Я свободен.

На углу ларек с фруктами; здесь я покупаю хурму. Онколог из онкодиспансера сказала, что хурма полезна при химии; и я покупал ее всякий раз, когда была возможность, прошлой осенью, тогда мне впервые давали химию, а теперь беру по привычке: нравится. Продавщица в ларьке — широкая в бедрах абхазская женщина — нахваливает товар покупателю. Покупатель придирчиво разглядывает помидор; у него недовольное лицо. Увидев меня, продавщица кивает, и я киваю ей в ответ. Дальше небольшой магазинчик, спрятанный в торце пятиэтажного здания; надпись «ПРОДУКТЫ» на табличке, тяжелая металлическая дверь, а на крыльце чуть слева, едва не загораживая вход, стоит холодильник с мороженым, возле него расположился мужчина моего возраста или немного старше, в потертой кожаной куртке, накинутой на голое тело, в тренировочных штанах, с книгой в руках, честно говоря, ему бы больше подошла сигарета, но он именно что читает, нахмурившись от усердия и почесывая бритый затылок, какой-то старый томик, советское издание, надпись на обложке не разобрать, он вдруг с хохотом тычет пальцем в страницу, поднимает голову и говорит, кажется, мне: эй, смотри! — и я с трудом сдерживаюсь, чтоб не ответить, но сзади раздается недовольное: ну чё там? Да ты посмотри, говорит он, иди сюда, и мимо меня, шепча себе под нос «ну ты задрал», к нему шагает детина в свитере и шортах, на ногах белые, но уже немного посеревшие от пота и грязи носки и раздолбанные сандалии, он подходит к читателю и говорит: «Ну чё», — дальше неразборчиво, первый хохочет, не переставая тыкать пальцем в страницу, второй ругается, видимо, какой-то сугубо читательский спор; я иду дальше, мимо забора двадцать четвертой школы, где работает Яна, учительница младших классов, и учится Влад, ученик седьмого класса; идет урок, во дворе школы тихо, только у ворот бессмысленно размахивает рюкзаком мальчишка лет девяти, вихрастый, с грязным от немыслимых приключений носом, он машет рюкзаком, подкидывает его высоко к небу и ловит, снова подкидывает, на этот раз поймать не удалось, рюкзак упал в пыль, он подскакивает к нему, поднимает и прижимает к груди, настороженно глядит на меня, рюкзаком больше не машет, но вот я прохожу мимо и снова слышу, как он размахивает рюкзаком, колотит им о стену, потом, кажется, снова роняет, потому что я слышу шлепок рюкзака об асфальт. Дальше белое здание, несколько припаркованных автомобилей, табличка «Автошкола», несколько телефонных номеров, намалеванных на стене черной краской, из окна, расположенного почти у самой земли, через прутья решетки курит бледная девушка с тонкими нарисованными бровями, едва ли не прижимая лицо к решетке, наверно, боится, что дым попадет в помещение, и старательно выдыхает его на свежий воздух; увидев меня, она отчего-то начинает делать затяжки чаще и быстрее, как будто боится, что я ее отчитаю, тушит окурок об асфальт и прячет его куда-то в темноту, может в пепельницу или специально приготовленный пластиковый стаканчик, а потом исчезает. Это все встречи, которые со мной случились на пути к красному дому; дальше начинается тихий частный сектор, одно- и двухэтажные домики и заборы, цыганчонок сказал, что дом пятый, это считая с автошколой или нет, думаю я, но в любом случае дом расположен по левой стороне, вряд ли я его пропущу, я шагаю по тротуару, справа растет шелковица и абрикос, деревья жмутся к бордюру, закрывают солнце, прижимают к веткам умирающие листья, я разглядываю дома, какие-то побогаче, какие-то победнее, и, как ни странно, сначала пропускаю нужный, хотя он как раз пятый, считая автошколу, но он вовсе не красный, скорее светло-коричневый, рамы окон в саже, как будто здесь был пожар, дом слегка утоплен с южной стороны, может, грунт просел, не сразу понятно, что он заброшен, на окнах решетки, но я вдруг понимаю, что стекол нет и за решетками болтаются обрывки газет, я возвращаюсь, чтоб разглядеть получше, забор-решетка покрашен неряшливо в зеленый цвет, крайняя секция наклонена к дому, может, если постараться, через нее получится перелезть, я оглядываюсь, вроде бы рядом никого нет, никто не смотрит, деревья загородят меня от любопытных глаз, но, прежде чем лезть, я решаю проверить калитку в воротах из бледно-зеленого профнастила, дергаю ручку, и калитка легко открывается, я переступаю порог, небольшой дворик, сильно заросший сорняком, поломанные садовые качели, заваленные пустыми банками из-под краски, кусками шифера, обломками деревянных рам. Слева от меня сам дом, в стене на уровне глаз маленькое окошко без стекла и решетки, на подоконнике видна расколотая пепельница в виде бело-синей горлицы, пыль и табачный пепел словно вросли в тело мертвой голубки, свежих окурков нет. В стене не хватает нескольких кирпичей: как будто кто-то специально их извлек. Конечно, дом выглядит заброшенным, но мало ли в какой обстановке могут жить люди, я видел, как люди могут жить, мы и сами когда-то жили в бараке, который выглядел ненамного лучше этого дома; может, и тут живут. Поэтому, стоя у калитки, я произношу громким голосом что-то вроде того: