Она понимала. Перед глазами стоял Давид, перед глазами мелькал Вельд, и кто знает, что лучше – пуля в затылок – две пули, две, это была казнь, а не самоубийство – или медленное загнивание, но нет, для Германа Бельке, конечно, не будет никакого медленного загнивания, он слишком много знает о Сайровском, о других, чье могущество было немногим меньше, чем власть явных лидеров. А значит, приговор ему вынесен и подписан, и в такой момент он не бежит, не спасает свою жизнь, нет, он сидит на ее кухне и спрашивает – будет ли она спать с его соперником. От этого внезапно стало так тепло, так мягко, но и – страшно, и она хотела задать ему тысячу вопросов, хотела целовать его тысячу раз, но слезы уже текли по ее щекам, и она вскочила, и закричала на него – что же он медлит, чего ждет, почему так спокоен, когда надо бежать как можно быстрее, куда угодно, за край земли, и ей пришло в голову, что он здесь, чтобы просить ее помощи, что он здесь, чтобы просить ее ехать с ним. И так глупо, так романтично это было, а он был так не похож на глупца и романтика, но ей было все равно, и она побежала в комнату, и принялась обшаривать тумбочку в поисках наличных денег, которыми пользовалась только для покупки алкоголя мимо кассы – для всего остального существовали карточки и банковские счета, и наличность не приветствовалась, – но зачем ему карточка, которую легко отследить? Она вспомнила об украшениях, схватила шкатулку, вытрясла все на кровать, и кинулась к нему с горстями фальшивого жемчуга и колец – все побрякушки, мелочь – но что-то же за них дадут, сколько-то это все ведь стоит?
Герман стоял на пороге спальни, скрестив руки с каким-то странным выражением на лице, словно происходящее не то забавляло, не то раздражало его.
– Я соберусь за пять минут, и еще можно некоторое время ехать на моей машине, пока хватятся, если ты возьмешь меня с собой, а если нет, то вот, вот, вот, – она попыталась сунуть ему в руки свои сокровища, приметы долгих лет карьерного успеха, когда она не думала о деньгах, когда принимала подарки или отказывалась принимать, следуя исключительно своим капризам – а теперь жалела, и думала, что еще можно продать, что отдать, чем ему помочь. Куда он сбежит, где будет, увидятся ли они – он умный, он сможет придумать, сейчас важно было продлить хоть на день, хоть на час его жизнь, и украшения это меньшее, что она готова была за это отдать. Наконец, ему, видимо, все это надоело, и он схватил ее за руки, чуть встряхнул, и градом посыпались на пол ее сокровища, и она поняла, что бьется в истерике.
– Тихо, Ада, – от его окрика он вдруг замерла, загипнотизированная, только слезы все катились и катились из ее глаз. – Так не пойдет. Успокойся.
Она потянулась к нему, ища его губы, ища его защиты, и он поцеловал ее, обнял, отвел на кровать, усадил, сам сел рядом и начал что-то объяснять о том, что его предупредили верные люди, что время еще есть, но глупо так убегать – в ночь, ни к чему не подготовившись, не озаботившись местом, где можно будет укрыться. Земной шарик стал таким маленьким, что умещался в ладони, и может быть, вовсе нет для них на нем места, но он готов рискнуть, он готов поискать, а она – готова ли?
– Ты, правда, можешь бросить все? Подумай, не торопись, придется прятаться, притворяться всю жизнь, это может быть опасно, наконец, – но она мотала головой, глядя на него сияющими глазами – он пришел за ней, он спасет ее, как спас тогда, на балконе, прикроет от всего, и их будут искать, и, может быть, вероятнее всего, однажды найдут – но вдруг получится? А что ей оставлять здесь? Здесь все уже умерло, она поняла, и не стоит ее жизнь ничего – и так легко от нее отказаться. А что притворство, так она привыкла, это же ее профессия, она больше ничего и не умеет толком, и с ним она ничего не боится.
– Ты понимаешь, что здесь тебя все любят, даже если ты в это не веришь, даже если эта любовь принимает несколько извращенные формы, любят – а там ты будешь нужна только мне? Что ты больше не увидишь никого из тех, кто окружает тебя здесь?
Но она кивала, согласно кивала, готовая на все и твердила – да-да, только забери меня отсюда, только помоги мне, я такая глупая, совсем ничего не соображаю – она с раздражением оттолкнула брошку, упавшую на кровать, и шкатулку, и все это мусор, все это мне не нужно, только бы был ты.
***
Он объяснял долго, подробно, но не раньше, чем она успокоилась и устала его целовать. Лежать на рассыпанных кольцах и нитях фальшивого жемчуга было неудобно, но она не обращала на это внимания, боясь отпустить его хоть на минуту, боясь, что, как только отпустит, он исчезнет, придут и заберут его, и не останется у нее ничего.
План был прост. Служба охраны, разумеется, знала, где и как будет ужинать президент, хотя для остальных граждан ОЕ это с некоторых пор стало тайной за семью печатями – был выбран «Парижанин» – и Герман сказал, что это им на руку. В семь пятнадцать, не раньше, не позже, она должна была встать из-за стола, извиниться, выйти, проскользнуть по коридору, где когда-то поджидала его, зайти в мужской туалет, вылезти из окошка – а там спуститься по пожарной лестнице. Она не должна никого встретить – он сделает, что может, чтобы очистить ей путь, но и ей нельзя ни в коем случае упустить момент – у нее будет не больше полутора минут. Покинув здание, Ада пройдет по определенному маршруту, минуя патрули, – и он продиктовал ей название улиц и время, когда она должна там оказаться, а она повторила за ним без запинки, не заботясь о том, что теперь он узнал о ее фантастической памяти. Там, в конце пути, будет квартира, куда она должна подняться, где он будет ждать ее. Герман обещал ждать там с документами, деньгами, билетами, всем, что будет им необходимо в их новой жизни.
Он говорил об этом так просто, что она подумала – он успел проработать все детали плана, и на все ее вопросы отвечал – «я об этом позабочусь, я за этим прослежу, не беспокойся, тебе нужно сделать самую малость, а потом будет новая жизнь, дивный новый мир для нас двоих». Она теряла голову от его обещаний, но он сохранял трезвость мысли, трезвость, почти пугающую, отстранял ее руки, уворачивался от ее поцелуев, тряс за плечи и твердил – «Ада, Ада, это все очень серьезно, соберись».
Он потребовал, чтобы она показала платье, в котором собирается идти, и забраковал ее выбор – вылезать в окошко в таком бы безумием, и некоторое время они задумчиво изучали ее гардероб, пока не остановились на коротком, ярко-алом наряде, туфельках без ремешков, чтобы не тратить время на то, чтобы обуться и разуться и с удобным, хотя и высоким каблуком, миниатюрную сумочку. Он аккуратно разложил ее наряд на постели, стоял насколько минут над ним, задумчиво поглаживая подбородок. Она тоже задумалась – выглядеть в этом она будет очень откровенно, провокационно. Ужин назначен на шесть часов. Значит, больше часа ей придется провести в обществе президента – слишком долго для настолько вульгарного вида.
– Ты справишься, ты готова? – Спрашивал он снова и снова. Ада согласно кивала, план выглядел простым, а мечта о будущем, в которое она уже почти не верила, такой манящей, что она не сомневалась в себе.
– Что бы ни было – не пропусти момент, чтобы уйти. А уйдешь – не оборачивайся, – сказал он, и она видел, по его поджатым губам, заострившимся скулам, упрямо выдвинутому вперед жесткому подбородку, что он решился, окончательно и бесповоротно, и так странно было предположить, что он мог сомневаться до последнего, что ему вообще ведомы сомнения. – Не оборачивайся.
