Может, они сумеют не бояться, как сумела в итоге – пусть не сразу, через кровь, через слезы, через поруганную любовь, через Бога Теодора и стихи покойного мужа, через безумие старого врага, через опеку государственного карателя, через собственный эгоизм, – она. Маленький зайка на лесной опушке закрывает глазки, прижимает ушки, хвостиком не вертит, лапками не топчет… Или наоборот? Глагольные рифмы, Вельд, стыд и срам!
Она рассмеялась – и люди улыбнулись ей, и кто-то подошел сказать, что счастлив, что она в порядке, что это сообщение о ее гибели так всех потрясло, а потом подошел другой, но она не могла остаться, даже когда ее начала обступать толпа, хотя в толпе тех, кто был счастлив видеть ее, Аде сделалось теплее, слаще. Но нельзя останавливаться, подумала – они уже видели меня, но должны увидеть и другие, и она пошла дальше, и кое-кто пошел за ней, держась на почтительном расстоянии, и она подумала – это они, они, они будут помнить – другие могут забыть, но эти запомнят, и будут вспоминать каждый раз, как увидят ее фотографию в траурной рамке.
По долине смерти несет свои тихие воды сладкая, страшная река забвения, и так хочется напиться из нее, так хочется бесконечного счастья, но есть что-то еще, всегда есть что-то еще. А Ада знала, есть у Леты сестрица-соперница, Мнемосина, чьи воды горьки, чьи воды беспокойны, но пившие из них становятся пророками, символами, потому что только через боль и может родиться искусство, потому что только через боль и может родиться мир. Воды ее горьки, но они – жизнь. Девяти прекрасным женщинам стала матерью эта река, а сама она, глупая девочка Ада, безделушка, должно быть, оказалась десятой, приемной дочерью. Упала в эту реку еще до рождения, наглоталась воды, а потом, родившись, боролась со своим даром, ошибалась, думая, что забвение – это радость. Но нет – теперь видела – радость несла она сама, несла тем, кто оказался рядом с ней, кто пьет сейчас из ее невозможного цвета глаз горькие воды памяти. И теперь, что бы с ней ни случилось, эти люди тоже станут страдать и бороться, но, главное, никогда не смогут забыть.
И может быть, когда маленькая правда станет большой, и они научатся не бояться говорить эту маленькую правду, когда научатся помнить, может быть, тогда что-то изменится, может, мир станет чуточку лучше… нет, не лучше, улыбнулся ей мысленно Тео, скорее наоборот, злее, страшнее, опаснее, – но, во всяком случае, мир перестанет быть прежним, и это хорошо, ведь не для болота были они рождены, а для искренности. Искренность ведь каждому, Тео прав, каждому по плечу.
Маленький зайка
На лесной опушке
Закрывает глазки,
Прижимает ушки,
Хвостиком не вертит,
Лапками не топчет -
Никому не верит,
Ничего не хочет.
– Вспомнила, я все-таки вспомнила, как же это нелепо, – она смеялась и смеялась, а ее фотографировали и провожали, и она сияла. Сияла, даже когда рядом с ней поравнялась серая машина службы охраны и несколько людей с безучастными лицами вышли ей навстречу, обступили ее.
– Глупое стихотворение, но вот что важно. Меня зовут Ада Фрейн, и я люблю вас – крикнула она в толпу замерших людей. – Я никогда вас не забуду, клянусь, пока я живу – буду помнить вас.
Многие из прохожих уже пытались спрятаться за спины других, но некоторые стояли прямо и смотрели на нее, некоторые осмеливались даже снимать происходящее.
– И вы помните меня, прошу, потому что, пока вы помните, вы живы – и я жива.
А потом с грохотом, сотрясшим мир, закрылась дверца машины, и Ада рассмеялась до боли в легких. Ее сад расцветал миллионами огромных цветов, экзотических, дивных цветов, ее сад пах райскими кущами, ее сад, наконец, обрел свою завершенность. Она поняла, и так просто это было, отчего же она не думала об этом раньше? Ее сад – это память, ее и о ней, а память – это единственное возможное бессмертие.
Никогда в жизни Аде Фрейн не было так смешно.
