Он решил продолжать, а там видно будет, всегда можно прерваться…
– Вот скажи, только честно: тебе ведь было тогда приятно играть?
– Ну да, я уже тебе сказала, мне было интересно!
– Нет, это я понял… А вот, например, когда мы играли в «фашистов и партизан» – помнишь, ты еще была у «немцев» как бы их любовницей…
– Ну, и что в этом такого?! Это же была игра! – Ирку явно возмутило что-то совсем не то, что имел в виду Фурман, и он, удивившись, стал ее успокаивать:
– Да ты не обижайся, я же ничего плохого не собираюсь тебе говорить! Даже наоборот – я, может, похвалить тебя хотел!.. Вот, сразу возмущаться… – Эта глупая Ирка, кажется, совершенно не понимала, куда он клонит, и с некоторой растерянностью ждала продолжения.
– А помнишь, мы однажды устроили «конкурс красоты»? – Фурман удачно сменил тему, и Ирка, невольно заулыбавшись, кивнула. – Ну да, ты ведь там заняла первое место… – Он не удержался и меланхолично добавил: – среди присутствовавших…
Они оба расхохотались, и Ирка даже погрозила ему пальцем. Фурман поспешил воспользоваться достигнутым успехом:
– Кстати, а как ты считаешь, ты с тех пор стала лучше? Ну, еще похорошела – как женщина?
Ирка вскинула брови:
– Конечно! А что?
– Ты уверена? Может, пора провести новый «конкурс красоты»?
– Нет уж, с меня хватит и одного! – с жесткой усмешкой сказала она.
Неужели это и было ответом?! Пора уходить?.. Нет, он же не прямо спросил ее – осталось совсем чуть-чуть!..
– Ну, чего уж так-то… Конкурс был отличный, и ты была вполне… А ты вообще хорошо помнишь, как это все было?
– А что? Как?..
«Какая-то она слишком уж задорная, – с досадой подумал он, – глупо все это…» Но все-таки произнес:
– Ну, ты разделась перед нами, и мы признали твою победу.
– Ну? И чем же ты недоволен? – Это было уж совсем не то, что он себе представлял. Что на это скажешь?
– Да нет, я-то как раз доволен… Все было прекрасно!.. – задержав дыхание, он посмотрел ей в глаза и спросил: а не может ли она сделать это еще один раз?
– Что «это»?
– Ну, раздеться сейчас передо мной…
– А зачем? – с холодной искренностью удивилась Ирка. Фурману стало ужасно противно за себя, но он по инерции стал с нелепой улыбкой неубедительно объяснять, что у него была одна идея, для ее проверки ему нужно поставить научный опыт, эксперимент, и он думал, что Ирка, которую все это прямо касается, захочет ему помочь – может, ей это даже самой будет интересно… Чтобы эксперимент состоялся, она должна сделать «это» перед ним, а он ей потом все объяснит…
– А если я не захочу, что тогда?
– Ну, ничего… Я просто не смогу тебе рассказать об этой идее, это будет очень жалко, потому что вдруг от этого зависит вся твоя будущая жизнь…
– Ну, так я отказываюсь. Все?
Это было все – но что ж теперь, просто встать и уйти?.. Как-то она все грубо повернула, это даже похоже на ссору – а он ведь не собирался ей делать ничего плохого!..
– А почему ты не хочешь это сделать? Один разок?
– Не хочу, и все. А почему – это уж мое дело.
– Ну, почему только твое? Я ведь и так уже все видел?..
– Видел и видел. Больше не увидишь.
– Так я и хочу узнать, почему? Тогда ведь ты могла? По-моему, тебе это даже приятно было… А почему же теперь не можешь?
– Я не хочу с тобой это обсуждать. И вообще это было давно.
– Ну, как «давно»? Разве это «давно»?.. А что изменилось-то?
– Все. Просто тогда я была еще маленькая и ничего не понимала.
– А теперь, значит, большая?
– Да, теперь большая.
– Ну, хорошо. Допустим. Значит, ты говоришь, что ты выросла с тех пор. А я говорю, что в тебе все осталось как было. Давай поспорим? На что хочешь?
– Зачем это мне с тобой спорить?
– Ну как же? Чтобы узнать, на самом деле ты уже выросла или нет! Вполне возможно, что что-то в тебе и выросло за это время, – но надо же знать точно! Проверить, сравнить с тем, что было раньше… Я и предлагаю… Если ты мне не доверяешь, хочешь, можно за Пашкой сбегать…
Нет, она не хотела… Разговор резво вертелся по кругу, постепенно наполняясь какими-то нехорошими завихрениями, но выскочить из него или перейти на что-то другое Фурман почему-то не мог. Он кожей ощущал, что Иркины «нет» каким-то странным образом унижают его перед ней, поскольку относятся не прямо к тому, что он ей предлагал, а к чему-то еще, невысказанному, – и это заставляло его нажимать, придумывая все новые и все более каверзные вопросы. Ирка стояла твердо. Уже наговорив каких-то грубостей и вынужденный как-то оправдываться перед самим собой, Фурман вдруг подумал, что все это до нелепости похоже на их игру в «фашистов». Он с радостью уцепился за эту мысль: весь этот дурной разговор – просто та же игра, в которую они, совершенно того не желая, по привычке втянулись. Он даже поделился этой освобождающей мыслью с Иркой, но она почему-то никак не отреагировала.
Найдя для себя роль «фашиста», Фурман еще больше распоясался и стал теснить Ирку из кухни в спальню ее родителей, где, как известно, немцы и раньше уже бывали. Ее сдержанно-агрессивное сопротивление тоже прямо вписывалось в старый сценарий, и Фурман, пьяно пытаясь схватить ее, насмешливо цитировал его целыми кусками: Ирку он называл не иначе как «фройлен», требовал от нее «яйки, милк унд баттер» и совсем уж нахально предлагал заплатить «красавиц» за ночь или хотя бы за один час.
Наконец Ирка, тяжело дыша и сдувая выбившиеся на глаза волосы, сказала, что ей пора садиться за уроки. «Зер гут! – ответил тоже запыхавшийся в борьбе злодей. – А я пока полежу, отдохну на диванчике…» Ирка сказала, что он должен уйти. Немец плохо понимал русский язык, и вскоре уже ему пришлось упираться, увертываться и даже прятаться в туалете с погашенным светом. «Гитлер капут!..» – вопил он оттуда, понимая, что Ирка начинает сердиться всерьез, и пытаясь снять растущее напряжение. Ему даже удалось пару раз ненадолго рассмешить ее. Тем не менее, слово за слово, их перебранка становилась все грубее и обиднее. Когда же Ирка пригрозила, что сейчас позовет на помощь соседей, Фурман, хотя и спросил насмешливо, на что же она будет жаловаться – уж не на то ли, что он ее изнасиловал? – с тоской почувствовал, что затянувшаяся игра может вдруг перерасти в какую-нибудь совсем уж нехорошую историю. Он согласился мирно уйти, но Ирка уже тоже не могла остановиться, и ему пришлось быстро выскакивать в узкую щелку чуть приоткрытой двери, перед этим едва успев поймать на лету и бросить обратно пущенную в него тапку и с трудом увернувшись от последнего пинка.
Ощущаемая им полная неудовлетворенность самим собой погнала его не на улицу, к дому, а вверх по лестнице, к спасительным Пашкиным дверям. Когда слегка заспанный Пашка открыл на его нетерпеливые звонки, снизу громко и отчетливо донеслись прощальные ругательства: «Дур-рак!!! Кретин! Еврей!..» – и хлопнула дверь, так что затряслись все этажи.
