Отношения Ирки с Фурманом в классе были самые обычные, но иногда он вдруг спрашивал себя, почему все-таки тогда Ирка раздевалась перед ними? Ведь вообще-то это считается чем-то стадным, и по доброй воле никто этого не делает… Про себя-то самого с Пашкой ему было все ясно: вспоминая Пашкины мурашки и то, с какой пугливой неохотой он поддался на уговоры «послужить для Ирки примером», Фурман каждый раз с невольным сочувствием улыбался. Но неужели Ирка не догадывалась, что они водят ее за нос с этим «конкурсом красоты»?! Они ведь совершенно не рассчитывали, что она согласится! Так, дразнили ее просто, а она… Похоже, ей нравилось, когда на нее смотрят голую… А что, если она проститутка? – встревожился Фурман. – Да нет, она же только им показывала. И проститутки вроде бы должны деньги брать, а она так… А вдруг не только им?! Нет, не может этого быть. Исключено! И вообще, она еще слишком маленькая для этого. Но почему тогда им?! – он с замиранием сердца понял, что в любом случае она вступила на чрезвычайно опасный путь: если и дальше так пойдет, то чем это все может кончиться?! Ее надо срочно остановить, строго предупредить, по крайней мере! Надо бить тревогу!.. А может, она влюбилась? В кого – в них?.. – Фурман недоверчиво ухмыльнулся. – Все это, конечно, была ерунда… Но тогда зачем же она это делала?! Ведь именно это и называется «развратом»?! Неужели она ничего не понимает?..
Возбужденно прокручивая в уме все сколько-нибудь «нехорошие» эпизоды из их игр, он с внезапным чувством вины остановился на одном, происходившем дома у Ирки. Очередной, но особенно грубый фашист, вдобавок пьяный как свинья, затащил хладнокровную молодую разведчицу, притворявшуюся «девушкой свободного поведения», к себе в номер, которым служила спальня Иркиных родителей. Допив бутылку шампанского, фашист выболтал ровно половину секретной информации. Остальное он пообещал рассказать «в постели». Повалив девушку на широкую кровать, покрытую шикарным шелковым покрывалом, фашист с пьяным бурчанием и икотой лег на разведчицу сверху и стал с осторожной неуклюжестью раскачиваться и подпрыгивать на ней, говоря себе, что вроде бы именно так и делают мужчины и женщины «по-настоящему». Однако никаких необычных чувств, кроме общего неудобства, он так и не ощутил, а девушка-разведчица, с закрытыми глазами повторявшая про себя только что добытые важные сведения, скоро сказала, чтобы он слез с нее, пьяная скотина. Конечно, это относилось к наглому немцу, а не к Фурману лично, но и ему самому тогда показалось, что он сыграл слишком уж «натуралистично» и «скотина» была им частично заслужена…
В голову Фурмана пришла неожиданная мысль: можно спросить об этом у самой Ирки! Конечно, не в школе – это должен быть очень серьезный, долгий разговор… А что если напроситься под каким-нибудь предлогом к ней домой и там спокойно и откровенно все обсудить? Можно даже на этот раз обойтись без Пашки – незачем его посвящать в такие опасные вопросы, – хотя, с другой стороны, Ирка стесняется его гораздо меньше, чем Фурмана… Он стал представлять себе, как будет спрашивать ее и что и с каким лицом она может ему ответить. Вообще, захочет ли она разговаривать об этом? Он заволновался, ощутив, что задуманное им является довольно рискованным делом – а вдруг она сразу просто пошлет его на фиг, вот тебе и весь разговор. Но раз она уже раздевалась перед ним, и все такое, то, наверное, ничего особенного в том, что он спросит ее об этом, не будет?.. Он вообразил, как после его вопроса Ирка, подумав минутку, честно признаётся, что ей было просто приятно, когда они на нее смотрели. А если попросить ее раздеться еще раз, только перед ним одним?.. Это будет эксперимент! Ведь если она сделает это, подтвердятся его худшие опасения о ее страшной предрасположенности!.. И что же тогда делать? Вот это было непонятно. Но главное – все-таки выяснить это, и как можно скорее. Ведь может, ничего такого и нету, ложная тревога, – вот было бы отлично!.. Но как же все это устроить, как ее разговорить? Ничего-ничего, он сумеет ее заинтересовать, заболтает как-нибудь, а там будет видно!.. – Фурман взволнованно улыбнулся.
Сама эта идея чрезвычайно увлекала его: и своим благородством, и налетом тайны, да и как бы попутной возможностью получше рассмотреть голую Ирку, раз уж ей самой это доставляет болезненное удовольствие… Но, примериваясь к исполнению, он догадывался, что даже само его желание ни с того ни с сего придти к Ирке в гости может показаться ей совершенно неожиданным и неинтересным. Фурман чувствовал себя врачом, которому предстоит хитростью побороть сопротивление пациента, чтобы, приблизившись на нужное расстояние, взять анализ и поставить диагноз. Как было бы замечательно, если бы «больной» оказался здоров! – говорил он себе. – Ну, полностью-то уже вряд ли… Но все-таки.
Как бы между прочим Фурман поинтересовался у Пашки подробностями Иркиного расписания и спросил, заходят ли они друг к другу так же, как и раньше. Пашка без энтузиазма сообщил, что все по-прежнему… Возвращаясь из школы привычным маршрутом через дом девять, Фурман каким-то новым, настороженно ухмыляющимся взглядом прощупывал знакомые окна на первом и втором этажах, представляя себе, как там, внутри, за стеклами и занавесками, все вещи замирают в тревожном ожидании его прихода. Пару раз он даже проскальзывал в подъезд и бесшумно бродил там, прислушиваясь к голосам и звукам чужой жизни, доносящимся из-за разных дверей. Однажды, вдруг решившись, он нажал кнопку Иркиного звонка – но, к его несказанному облегчению, дома никого не оказалось…
Через несколько дней, пережив смену состояний и уже совсем было махнув рукой на все свои фантазии, он неожиданно для себя самого отозвал Ирку на минутку в сторону и с таинственной деловитостью сказал, что ему нужно зайти к ней поговорить. Ирка, естественно, была заинтригована, но он не стал ничего объяснять, спросив лишь, когда ей будет удобно и будет ли у нее дома кто-то еще в это время – ведь разговаривать на серьезные темы лучше без помех, так что пусть она настраивается…
Теперь, когда все уже было решено, Фурман стал испытывать странное раздвоение: вроде бы вполне удачно развивался придуманный им самим план, но при этом он вдруг утратил всякую заинтересованность, и ему стало казаться, что он исполняет навязанную кем-то другим роль. Оказавшись у Ирки дома и неторопливо болтая о том о сем за чаем, он недоуменно спрашивал себя, зачем он здесь оказался и что ему надо от этого совершенно чужого ему человека, зовущегося Ира Медведева. У него не было никакого желания расспрашивать ее о ее чувствах, а собственное тайное намерение увидеть ее голой ощущалось им теперь как нелепое и даже скучное: ну, голая и голая – что из этого?.. Лучше бы он сидел сейчас дома и спокойно делал уроки.
Холодная растерянная грусть распирала его, и он уже стал придумывать, как бы ему побыстрее и желательно без потерь удалиться, но тут Ирка сама, не выдержав, спросила, о чем он собирался с ней говорить.
– Да так, в общем-то ерунда… – устало скривился он. – У меня была одна мысль, но теперь это уже неважно.
Ирка была заметно разочарована и даже огорчена его ответом, и он вдруг спросил, помнит ли она, как они втроем с Пашкой играли в королей и фашистов? – Ну да, конечно, она очень хорошо это помнила, и они тут же посмеялись над одним совершенно комедийным эпизодом с участием Пашки. Потом они вежливо пожалели, что перестали играть вместе, ведь это было так здорово… – Теперь-то, на этой добродушной ноте Фурману и надо было бы попрощаться и уйти, но он, снова теряя над собой власть и даже начав как-то глупо задыхаться на полуслове и судорожно сглатывать, точно воздух стал вдруг слишком сухим, продолжал: а помнит ли она, что тогда в их игре, и не только в игре, но и как бы вокруг нее, было несколько таких странных моментов, особенных… – Нет, она не помнит, какие моменты? – Фурман замялся, делая глубокие вдохи, потом сказал: может, не стоит все-таки начинать этот долгий разговор? Необходимость в нем, в общем-то, уже отпала… Но Ирка подбодрила его: нет-нет, ты говори, говори!..
