Увы, Сеньору дорого обошлись усилия проявить размах, равный тому, что был здесь в обычае. Долго поддерживать тот образ жизни, который он завел, было ему не по карману. В ожидании прибытия экипажа, заказанного в Ольборге, он. нанял две кареты, каждую запрягали четверкой лошадей, и никак не менее десяти лакеев должны были сопровождать ее. В селении, примыкающем к Ванденсбеку, он приказал рабочим выточить из камня скамью с его гербом для всего семейства Браге и установить ее в тамошней церкви. Все тамошние жители выстраивались в очередь перед церковью, ожидая, пока он там расположится вместе со всеми своими чадами, так что вскоре создалось впечатление, что священник только для них одних и служит.
В ту же пору к нему однажды явился с визитом толстый человек, весь в лентах и бантах, на которого моя наружность произвела столь сильное впечатление, что он хотел купить меня у моего господина. Курфюрст Бранденбургский – то был он – как раз направлялся в Данию. По-видимому, Сеньор его сильно задел – не только тем, что заупрямился и меня не продал, но и своей уверенностью, что все принцы, каковы бы ни были, равны перед лицом науки.
Курфюрст уехал, на прощание сказав Софии: «Нрав императора Рудольфа настолько причудлив, что он может привязаться к вашему брату, но меня бы удивило, если бы герцог Мекленбургский соблаговолил долго мириться с этим. Он очень горд. Раздражение оттого, что он получил от Тихо Браге значительную сумму, не замедлит взять верх в его сердце».
Эти слова рассердили Софию, и она передала брату не все сказанное, а лишь самое начало. Он же обрадовался известию, что прямо создан для того, чтобы понравиться императору Рудольфу. Судя по новостям, доходившим до него из Копенгагена, Христиан IV совсем не жаждал его возвращения. Заем, предоставленный его деду-герцогу, только разозлил монарха. Что до элегической поэмы о Дании, присланной Тихо Браге, предание гласит, что, проглядев ее в день своей свадьбы, король едва насмерть не задохнулся то ли от смеха, то ли от ярости.
Отправляясь в дорогу, бранденбургский курфюрст рекомендовал моему хозяину некоего Йоханнеса Мюллера и просил не отказать ему в благосклонности, что и было обещано. Несколькими неделями позже этот Мюллер, субъект с прямой спиной и гнутой, как у цапли, шеей, с тоненькими пальцами и печатью пьянства на челе, Действительно явился. Он был алхимиком, притом немало преуспел в сей науке. Сеньop, который был как без рук, лишившись Лонгомонтануса, ведавшего его астрономическими приборами, теперь вновь склонился над своими ретортами, опять пошли в ход свинец, ртуть и медицинские трактаты.
Один из них, попавший ему в руки, он не замедлил мне показать. Это было исследование о размножении и о монстрах, его написал француз Паре. Там имелся портрет моего брата-нетопыря с его скрюченными локотками, прилипшего к моему боку. Сеньор приобрел эту книгу у одного гравера из Гамбург в чью мастерскую он заходил, чтобы поторопить с окончанием работы над его «Механикой» – произведением, которое он собирался презентовать императору Рудольфу.
При посредничестве того же гравера он раздобыл копию книги Николаса Урсуса «Chronotheatrum»,[22]знакомство с этим трудом повергло хозяина в горчайшее уныние. Он начинал опасаться, как бы его ученик-плагиатор не обошел его, успев снискать у германских принцев большее уважение. «Этот Урсус, – говорил он, – повадился без конца печататься и всюду распространяться о том, что публикует, но что можно найти в его книгах? Ничего! Что за печальная участь – любить науку, если при этом тебе предпочитают тех, кто не ведает иной страсти, кроме любви к высшему свету! Мои бессонные ночи, моя сосредоточенность, мое уединение – все перевешивает ловкое словцо, брошенное при дворе! Избегая появляться там, я дал моим недругам полную волю делать это вместо меня. Николас Урсус может умножать лживые измышления и клевету в мой адрес, а меня нет рядом, чтобы дать ему отпор».
В тот день у него, кроме сына Тюге и сестры Софии, сидел молодой датчанин редкой красоты по имени Розенкранц, сын королевского советника, да еще некто Клаус Мюле, медлительный толстяк лет пятидесяти с рыжими, как подглазья у гуся, ресницами, спешно приехавший из Дании, чтобы вместе с прославленным Браге наблюдать затмение.
Они стали свидетелями настоящего приступа безумия, обуявшего моего господина. Все произошло в главной зале Ванденсбека: он встал, расставив ноги, перед высоким, как алтарь, камином и стал яростно рвать на куски книгу Урсуса, швыряя обрывки в огонь, причем уподоблял этого свинопаса некоему падшему ангелу, похитителю божественных секретов, крича, что тот бежал из его дома, чтобы предать «во власть сатаны» украденные им знания.
В тот же день София Браге открыла мне, что невыживший брат-близнец господина во всем походил на моего, только родились они врозь, не связанные друг с дружкой. Тот был так же сух и тощ, словно мертвый цыпленок, и потому книга Паре привела его душу в сильнейшее смятение: француз утверждал, что выживший близнец убивает брата своего в материнском чреве, отнимая у него животворящие соки. Поэтому Тихо Браге счел себя виновным и решил, что Провидение карает его, в трехлетнем возрасте лишив родителей и с тех пор подвергая бесконечным мучениям.
Одному Богу известно, какую связь мог найти Сеньор между своим мертворожденным братом и Николасом Урсусом. Лишь о немногом могу догадаться: он страшился, что тот, кто не жил, посредством Урсуса мстит ему. К тому же, распалившись гневом до предела, он. вопил, что кое-кто, похоже, затеял заговор против него: Джордано Бруно, Николас Урсус – это все отродье друг друга стоит, – тут он обжег меня таким взглядом, будто речь шла и обо мне.
Один лишь Лонгомонтанус заслуживал тех забот, которые ему расточались. Тем не менее хозяин сожалел, что, уезжая, дал ему рекомендацию. Как только обоснуемся в Праге, он собирался написать ему и убедить вернуться к нему на службу.
Однако Урсус был не так глуп, он уже сообразил, что бывший учитель хочет отобрать у него его место при пражском дворе. Чтобы помешать этому, он сочинил гнуснейший пасквиль, какой только можно вообразить, пакость под названием «Об астрономических гипотезах», копии которой рассеял по всей Европе, не говоря о Праге, только бы очернить имя Тихо Браге.
Эта тощая книжонка долго тащилась до Ванденсбека, но все же прибыла туда в марте месяце с курьером из Гельмштадта. Ее содержание стало мне в точности известно лишь годы спустя, и тогда я не мог не заплакать, вообразив, какие муки все это должно было причинить Сеньору.
Николас Урсус изображал своего бывшего учителя безумцем, этаким взбесившимся дуралеем наподобие циклопа Полифема. Браге сажал своих оппонентов в тюрьму и претендовал на то, чтобы царствовать над всей астрономической наукой, копил приборы и умножал число своих подручных, не умея взять в толк, что истинный гений состоит не в бесконечном составлении звездных описей, а в осмыслении небесных феноменов. Его способность суждения, – писал он также, – была сильно подпорчена вздорностью нрава. Он страдал несколькими слабостями, прекрасно известными его ученикам: так, не мог создать никакой отвлеченной теории, а по части математики был не выше, чем его карлик Йеппе. К тому же у него был нос с тремя дырками, не мешавший смотреть на двойные звезды, но чрезвычайно ранящий его самолюбие; и еще имелась некая склонность, отчасти служившая объяснением тому, что он так снисходительно относился к любовным шалостям своей жены, тут мог бы кое-что порассказать Филипп Ротман. Разве он не скончался от французской болезни, подхваченной потому, что и в этих материях слишком прилежно следовал урокам своего учителя?
