Эдди предложил еще кофе, но она сказала, что ей нужно ехать домой и ждать звонка. Эдди ее понял. Его веселость исчезла, он стал внимательным, вспомнил, что она не разделяла его веселья.
— Поезжай, — сказал он. — Я еду к окраине, сяду здесь на автобус.
— Извини, Эдди.
— Извинить? Это я должен извиняться.
— Просто сегодня такой день…
— Понимаю. Поезжай. Поцелуй меня на прощание.
— Нет, — ответила Глория.
— Ладно, не надо, — сказал он. Но она поцеловала его и по крайней мере доставила удовольствие официанту.
Глория поехала домой, поначалу ей хотелось плакать, потом на полпути стала радоваться тому, что едет домой и это первые шаги к добродетели или к чему-то такому.
Когда Глория вошла в дом, пробило три часа. Элси, служанка, вытирала пыль на лестнице и вполне могла бы открыть дверь, но от Элси этого не дождешься. Иногда Глория подозревала, что эта негритянка знает кое-что о ее кутежах в Гарлеме. Возможно, так оно и было, а возможно, просто на эту мысль наводил контраст между почтительной, чуть ли не рабски послушной Элси, как отзывалась о ней миссис Уэндрес, и небрежным, замкнутым отношением служанки к Глории.
— Пришли свертки из магазинов, — сказала Элси.
— Мне? — спросила Глория.
— Да, — ответила Элси. Резко, словно говоря: «Ну еще бы. Кто еще в этом доме будет получать их?»
— Тогда что же не скажешь сразу?.. Ладно, не отвечай. — Превосходное начало новой жизни, но эта черномазая раздражала ее. — Чем сейчас занят твой муж? Работает?
— А что?
— Не переспрашивай. Отвечай на вопрос.
— Дела у него хорошо. Время от времени что-то зарабатывает. Теперь можно спросить «что»?
— Нет. — Глория была готова упомянуть Лабби Джо, негритянского заправилу, упоминания имени которого было достаточно, чтобы вызвать почтение у большинства чернокожих. Но было бы трудно объяснить, откуда она знает Лабби Джо, а оставлять это без объяснений было нельзя. Ее разозлила невозможность начать то, чего не могла докончить, особенно то, что доставило бы ей удовольствие, — нагнать страху на Элси. — Куда ты девала свертки?
— Отнесла наверх, в вашу комнату.
— Подлиза! — невольно вырвалось у Глории.
Она поднялась наверх и принялась примерять новую одежду, но тут вошла Элси с тряпкой для вытирания пыли в руке.
— Вам звонил какой-то мужчина. Оставил вот этот номер.
— Дьявол тебя побери, черная дрянь! Почему не сказала сразу, когда я вошла?
— Забыла.
— Пошла вон!
Глория позвонила на частный коммутатор и назвала оставленный Элси добавочный номер. Ответа не последовало. Коммутатор находился в отеле «Билтмор». Оттуда могли звонить многие, но этот звонок мог быть только от Лиггетта. Она сидела полуодетая, слишком взбешенная, чтобы бранить Элси, ненавидя всю негритянскую расу, ненавидя себя и свое невезение. Через пять минут позвонила снова. Вполне возможно, что абонент в первый раз был в туалете. На сей раз она попросила передать, что звонила. «Просто скажите, что звонила Глория. Этот человек поймет». Сидя в своей комнате, она услышала, как парадная дверь закрылась плотно, но почти бесшумно, как закрывала ее мать. Глория позвала ее наверх.
— Определенно становится жарче. Когда ты вернулась? Эдди в самом деле работает?
— Мама, я больше не могу терпеть. Уволь Элси. Сегодня же.
— Почему, что она сделала?
— Мне оставили очень важное сообщение, а она забыла о нем и передала мне только сейчас, и, конечно же, когда я позвонила, этот человек уже ушел.
— Нуты же знаешь, что у Элси много дел. Ей приходится…
— Ты можешь найти сколько угодно черномазых, которые будут работать вдвое больше и не забывать таких простых вещей. Меня от нее воротит. Ленивая…
— Ну нет. Она не ленивая. Элси хорошая работница. Признаю, у нее есть недостатки, но, Глория, она не ленивая, нет.
— Да! Она отвратительная, и я хочу, чтобы ты ее уволила. Я настаиваю!
— Ну, не выходи из себя так из-за какого-то телефонного сообщения. Если оно важное, тот человек, кто бы он ни был, позвонит снова. Кто звонил, и почему это так важно?
— Слишком долго объяснять. Я хочу, чтобы ты уволила Элси, и все. Не уволишь, пожалуюсь дяде Биллу. Не буду здесь жить.
— Ну, знаешь, если Элси делает что-то плохо, это не причина грубить мне. Кажется, ты слишком часто заходишь слишком далеко. Так не годится. Разъезжаешь повсюду, делаешь что вздумается, не ночуешь дома, ведешь Бог весть какую жизнь, а мы разрешаем тебе, потому что… знаешь, я иногда удивляюсь, почему мы это разрешаем. Но нельзя приходить и поднимать шум на весь дом из-за какой-то мелочи. Если ты не способна оценить все, что мы для тебя делаем…
— Не хочу слушать.
Глория ушла в ванную и заперлась. Там был туалетный столик с трехстворчатым зеркалом и много света. Даже на передней части выдвижного ящика было зеркало, и всякий раз, замечая его, она думала о неизвестном человеке, который прикрепил его там, что у него или у нее было на уме: какой цели могло служить зеркало на выдвижном ящике, на такой высоте? То есть какой еще цели? Зеркало отражало тело как раз там, где начинаются ноги. Другие женщины смотрели на себя так же много, как она, или что? Да, видимо, смотрели, и это была не такая уж неприятная мысль. Теперь Глории хотелось быть такой, как другие женщины. Ей не хотелось быть не похожей ни на кого на свете. Не хотелось быть бросающейся в глаза девушкой, неспособной ладить со всем остальным миром. День начался хорошо, потом приехала Анна, и ее радость за Анну не продержалась и часа; ей стало скучно с Эдди, поистине ее лучшим другом; она нагрубила Элси и поссорилась с матерью. Почему дням нужно начинаться хорошо, если они заканчиваются так грустно? Для того чтобы вызвать у тебя ложное чувство уверенности, какой-то гневный жестокий Бог дарит надежду, что день будет хорошим, а потом — на тебе! Она четыре раза получила это «на тебе!». Так что же значит начало дня с ощущением, что он будет хорошим? Или, может, это делает какой-то милосердный Бог? Навевает тебе хороший сон ночью и тем самым создает хорошее настроение в начале дня, так как знает, что день будет тяжелым и тебе потребуется весь твой оптимизм. А как, собственно говоря, быть с Богом? Она давно не думала о Боге. С понедельника начнет думать снова, так как заметила у верующих одну особенность: они сердечнее тех, кто не верит в Бога. У них бывают скверные времена, но бывают и хорошие. Католики. Католики больше веселятся на вечеринках, чем все остальные. Бродвейская публика в основном католики и евреи, и, кажется, у них веселая жизнь. Во всяком случае, у католиков. Евреи — те как будто никогда по-настоящему не веселятся. Они рисуются, когда им положено веселиться. Как итальянцы. Тут Глория сменила в своей классификации католиков на ирландцев. Людьми, которые как будто лучше всех проводили время, насколько она могла заметить, были ирландские католики, которые не ходили в церковь. Некоторые из них исповедовались раз в год, а потом начинали все снова. Глории это казалось неправильным, если собираешься иметь подлинную веру, но исповедь определенно облегчала душу этим католикам. Она решила, что хочет пойти в католическую церковь и исповедаться. Какая это будет история, если она расскажет священнику все, что может. Вечеринка, на которую она отправилась, полагая, что ее устраивает актриса, оказалась гангстерской, все девицы там были танцовщицами из варьете, гангстеры привязали к рукам одной девицы простыни и вывесили ее, совершенно голую, в окно двадцать первого этажа, а когда втянули обратно, приняли за мертвую. Все танцовщицы спешили напиться, они боялись оставаться трезвыми и боялись заикнуться об уходе. Две девственницы. Карлик. Совсем юные и самые жестокие из шайки, никогда не улыбавшиеся, если не мучили кого-то. Глория вспомнила, как испугалась, потому что тот молодой человек не сводил с нее глаз, но адвокат, пришедший с ней на вечеринку, сказал главарю, что она с Парк-авеню, и главарь получал удовольствие от мысли, что вечеринка ее шокирует. Так оно и было. Она бывала на разгульных вечеринках, но эта была даже не разгульной: эта запомнилась жестокостью. Глория оглядела ванную, и это навело ее на мысль о Риме. Рим не видел таких вечеринок. В Риме не было электрического света, шампанского, телефона, тридцатиэтажных жилых домов и вида ночного Нью-Йорка, саксофонов и пианино. Вот она, обычная городская девушка, но, пожалуй, не видела только львов и христиан, и, видимо, побудь в этой компании подольше, увидела бы и это. Глория с трудом заставила себя отбросить эти мысли. Они были для нее такими реальными, что мать должна была слышать их. Открыла дверь ванной. Мать ушла.
