Герцог протягивает бумагу.
— Сегодня мы публикуем Бюллетень за номером 29. — По виду этот отчет от Наполеона ничем не отличается от предыдущего. — Не соблаговолит ли ее величество прочесть…
Документ начинается с описания потерь, понесенных армией. Следом идут подробности тягот, с которыми войска столкнулись в России: непролазные дороги, скованные льдом реки, но самое тяжкое — это погода. Согласно 29-му бюллетеню, в поражении Наполеона виноват снег. Не тщеславие и алчность императора, а лютый мороз. И заключительная фраза: «Здоровье его величества отменно как никогда».
Я оглядываю серьезные лица членов регентского совета и прямо заявляю:
— Он сошел с ума!
Возражений не поступает.
Проходит семь дней, а об императоре ни слуху ни духу. Мы с Гортензией сидим в детской и гадаем, что будет, когда Наполеон вернется.
— Он начнет восстанавливать армию, — говорит она. — Всегда найдутся мальчишки, жаждущие сражаться во имя отечества и славы. — Она смотрит на Франца, сидящего верхом на деревянной лошадке, и на ее глазах блестят слезы. — Муж мне рассказывает, что наши сыновья только о Наполеоне и грезят, — делится она. — Хотят носить военную форму и играть в войну.
— Они еще маленькие, — говорю я. — Крови еще не видели. Когда у тебя в руках настоящее ружье и ты должен лишить жизни другого человека, все видится иначе.
Именно так ответил мне отец, когда я написала ему о любви Франца к сабелькам. Теперь, когда я регент, его письма приходят раз в неделю.
— Когда-нибудь ваш сын тоже захочет на войну. Мальчики для этого и растут.
— Только не мой!
Но она смотрит на меня с сочувствием.
— Мы его предупреждали… — напоминает Гортензия. На ней тяжелое голубое платье с белым меховым воротником. Это подарок Наполеона. При всей его алчности скупым он никогда не был. — Даже моя мать ему говорила, что он слишком высоко метил, когда решил создавать империю. Чем ему мала Франция? К чему замахиваться на Египет или Россию?
А на Австрию с Польшей?
— А что твоя мать говорит теперь?
Она всматривается в мое лицо и, только убедившись, что я не сержусь на продолжающиеся контакты Жозефины с моим мужем, говорит:
— Она за него боится. Думает, что британцы учуют кровь и явятся во Францию за легкой добычей. Он всегда терпеть не мог Британию. Наполеон считает, что Георг Третий недостоин править этой страной.
— Я читала газеты, — говорю я. — Они и до моего замужества писали, и теперь не устают повторять, что твоя мать была его талисманом. Его счастливой звездой. И когда он ее прогнал, то остался без ее отраженного света.
— Журналисты… — отмахивается она. — Небылицами зарабатывают свой хлеб.
— Но теперь в это верит и народ, разве нет?
Ответом служит молчание, и мне все ясно. Не так много лет прошло с тех пор, как взбешенные французы казнили свою королеву. И сейчас это все тот же народ, с теми же страстями и обидами. Только теперь их утраты несравнимо тяжелее.
— А что если британцы объявят войну? — тихо спрашиваю я. — Ты не думала, что тогда станет с нами?
Если начнутся беспорядки, нам придется самим организовывать свой побег из Франции. У Гортензии муж с мальчиками в Австрии, под защитой моего отца. А мой царственный супруг где-то между Москвой и Парижем.
— Будем спасаться бегством, — говорит она. — Другого выхода нет. Ни от одной иностранной армии нам ждать снисхождения не приходится.
Я смотрю на сына, на его длинные золотистые кудри и румяные щечки. Неужели и Наполеон когда-то был такой? Спокойно играл, гладил свою деревянную лошадку, награждал ее разными именами типа Жак и Антуан? Не могу себе такого представить. Но было же время, когда он был невинным ребенком; когда под его взглядом королева-мать понимала, что готова ради него на все. Но потом я вспоминаю, с какой яростью однажды он ткнул мне в лицо вазочку с мороженым и как он запрещает Францу пропускать занятия — а когда-нибудь это коснется и поля боя, — и понимаю: если до этого дойдет, мы действительно будем бежать. Тогда я увезу сына в Австрию.
И вот вечером восемнадцатого декабря в Большой салон вбегает молодой лакей. Хоть и война, а зал украшен по случаю Рождества: над резными дверями развешаны гирлянды, в золотых вазах радуют глаз ветки остролиста. Королева-мать с Каролиной играют в карты, придворные тоже развлекаются, разбившись на группки. Играет музыка, но, по правде сказать, особого веселья не наблюдается.
Когда лакей входит, я разговариваю с Гортензией. Он стоит за моей спиной, и мне не видно, что он ждет, когда я обращу на него внимание. Разговор первой прерывает Гортензия.
— Ваше величество.
Она показывает мне на молодого человека. Я оборачиваюсь — он совсем мальчик. На нем голубая с золотом ливрея, и он явно взволнован.
— Там… там один человек хочет вас видеть, — говорит он. Он нервно озирается на придворных, которые дружно смотрят в нашу сторону, потом наклоняется и шепчет: — Говорит, он император Франции.
Я переглядываюсь с Гортензией, и мы немедленно поднимаемся.
— Где он?
— У ворот, ваше величество. Но стража не уверена. Узнать его невозможно.
Я прохожу через зал к королеве-матери и трогаю ее за плечо.
— Вы не могли бы пройти со мной?
По моему голосу она догадывается, что я чем-то взволнованна, и сразу соглашается.
— А в чем дело? — вскидывается Каролина и, не получив от меня ответа, швыряет карты на стол и следует за нами.
За воротами стоит старик в серой шинели. У него спутанная борода, от холода он нахохлился.
— Mio Dio… — шепчет Каролина, а Гортензия теряет дар речи. Узнать его нет никакой возможности.
— Наполеон? — кричит королева-мать и бросается вперед, но дорогу ей преграждает стража.
— Мадам, вы уверены, что это император? — спрашивают они.
— Уж сына-то своего я знаю! Пустите меня! — кричит она. — Он же замерз!
Стражники вопросительно смотрят на меня, а незнакомец открывает рот.
— Мария-Луиза, — говорит он с нежностью. — Ты меня не узнаешь?
— Сразу не узнала. Но теперь, когда вы заговорили…
Он снимает шляпу, и я поражена тем, как он поседел.
— Как там Римский король?
— Ему уже скоро два годика. — Мне хочется добавить: «И он счастлив. Доволен жизнью». Но вместо этого я почтительно добавляю: — Он соскучился по папе.
Наполеон улыбается, но от этого похож на себя еще меньше.
— Я помоюсь и в семь буду у тебя.
Он смотрит на Гортензию и берет ее за подбородок.
— Я приказал брату вместе с детьми ехать в Париж. Сейчас все Бонапарты нужны мне во Франции.
