…Глаза Марго вдруг потеряли ясность; окружающее хихикнуло и завернулось в черный плащ, и заскользило в головокружительном бесшумном танце в пустоту, только иногда роняя из рукава яркие цветные открытки…
— Всплеск огня, заслоняющий черное небо — звезды гаснут, чернота тускнеет; лай собак, звон бьющихся стекол, крики — громче всех один, отчаянный женский; растрепанный со сна человек (дядя Владислав? — нет, не узнать… — да, он, молодой…) отступает растерянно от подкатившегося к его ногам бронзового подсвечника… скользящий с плеч плащ поправляет заботливая рука: «Погорите только, светлый пан»…
…Лицо, измученное и бледное; белые дорожки — следы капель пота на сером от пыли лбу; взмокшие волосы прилипли к вискам; глаза, тонущие в отчаянии (опять дядя Владислав?.. нет, теперь не он… другой — похожий… немного похожий — чем сильнее вглядываешься, тем яснее различие-отец?!). «Что же ты не уберег, брат… что же ты…»
«…Что же ты… что же ты не уберегла?..» «Вот, видишь, а ведь это мой сын…» — дрожащая старческая рука скользит по черной крышке гроба; покрасневшие от слез глаза щурятся на свет свечей; взгляд укоризненный и усталый (дядя Владислав — опять он, теперь постаревший, совсем старик)… «Что же ты…» черная крышка сдвигается, медленно-медленно; там, под ней — ослепительное кружево подушек, навсегда придавленных к деревянному ложу окостеневшим затылком; прядь волос запуталась в кружевах — светлая? — черная крышка сдвигается медленно и так бесшумно, как будто невидимые (грустные ангелы? смеющиеся демоны?) придерживают ее на своих призрачных тонких пальцах; будто это и не крышка вовсе, а лаково блестящая чернота, внутри которой почему-то уже погасли все звезды… прядь волос — светлая? — мраморный отблеск мертвого лба… лицо — незнакомое? кажется… тонкое, девичье, пухлый подбородок с детской ямочкой… что же ты не уберег, пан?… Нет, нет, не так. Не девичье лицо. Не пухлый подбородок с детской ямочкой. Мраморный отблеск мертвого лба… лицо — лицо… «Вот, видишь, а ведь это мой сын…» Лицо…
Марго закричала, окостеневшими непослушными пальцами хватая ускользающий — повод? (плащ своего черного безумия-сна); и — не соскакивая, а почти падая с лошади, спотыкаясь и еле удерживаясь на подгибающихся ногах. И торопясь. В темноту, в которой она пока еще не могла почти ничего разглядеть: лошадь, барахтающаяся на краю трясины? Женщина, мечущаяся в огне за закрытым окном? Девочка, тонущая в черной воде колодца?.. Торопясь — и надеясь на этот раз — успеть…
Ей удалось порвать свой сон. Ей удалось.
Дрожа и захлебываясь слезами, она проснулась — от того, что (когда-то было? Должно было быть? Или еще только будет — когда-нибудь?)…
— Ну, ну, маленькая Маргарита… ты так волновалась из-за меня?
Она хотела ответить — всхлипнула, молча закивала и уткнулась в его шею. И зажмуривая глаза, чтобы не видеть его лица. Лица, которое она только что видела под черной гробовой крышкой… изуродованным, почти разорванным в клочья… Почему? Почему, если он должен был утонуть? Или — не должен был? Ведь когда она прибежала на помощь, он уже выбрался сам и даже сумел вытащить перепуганную лошадь… или нет? Или все было не так, по-другому; на самом деле — не так, как ей приснилось…
— Ну, Марго… маленькая Маргарита, — его сердце колотилось сильно и быстро под мокрой насквозь рубашкой — рядом со щекой Марго. Руки, опустившиеся ей на плечи, погладившие спину, дрожали. Он испугался? Он?! Испугался?
— Я подумала, что… Я подумала…
— Да, да, конечно…
Его дыхание было горячим и торопливым, а губы, неожиданно встретившие губы Марго, — теплыми и нежными. И головокружительно сладкими — как лесной мед, который когда-то давно старуха намазывала на свои оладьи; золотисто-солнечные волшебные оладьи — не оторвешься, пока не доешь все, до последнего кусочка…
Марго так и не открыла глаза.
Или ей показалось, что не открыла. Потому что очень уж это все было похоже на сон. Яркий прекрасный сон, после которого просыпаешься с улыбкой; а потом весь день эта улыбка трогает губы воспоминанием абсолютного, невозможного наяву счастья. Но постепенно, по мере примирения с этой невозможностью — и с явью, воспоминание тускнеет, теряет краски и цельность образов и в конце концов растворяется бесследно. Как дым в небе.
Небо опрокинулось над ее головой перевернутой чашей. Бежать было некуда — да Марго и не пыталась. Она улыбнулась навстречу падающей на нее огненно-синей бездне, собираясь захлебнуться в ней. Утонуть. Превратиться в русалку. Раствориться в пене окруживших ее облаков.
Ее тело уже стало почти невесомым, крылья рвались из кончиков вздрагивающих лопаток — как в тех, самых лучших ее снах, где она умела летать. Платье соскользнуло, с шелестом сворачиваясь возле ног, Марго переступила через него, не заметив. Теплая ладонь на пояснице — нетерпеливая, но ласковая. Прикосновения — как нежная пена облаков, в которой хочется растаять. Горячий шепот, щекочущий шею:
— Марго…
Мурашки по спине — там, где уже рвутся на свободу крылья. Дыхание, обжигающее кожу:
— Марго…
Ее имя, перемешанное с его дыханием. Имя — для того, чтобы звать. Имя, для того, чтобы… Как он может ТАК произносить ее имя? Так, что она идет на этот зов, не задумываясь и не рассуждая. Идет — в головокружительную бездну падающего неба. Высокого и прозрачного, цвета склонившихся над ней глаз. Неба, в котором, наверное, можно летать…
Она не хотела открывать глаза. Сон. А чем это еще могло быть, кроме сна? Она не хотела просыпаться. Теплое плечо под ее щекой; спокойный перестук сердца — совсем рядом с ее сердцем; голубоватая жилка на запрокинутой шее вздрагивает в такт, возле ее губ. Так близко. (…Беззащитно запрокинутая шея. Так близко. Скользит между клыками. Сжать сильнее. Рвется черной раной, расползается в клочья. Бьется пойманной рыбой. Еще сильнее…) Марго вздрогнула, ударилась подбородком о затвердевшее плечо. Сон?
— Что… Что, Марго?
Ладонь, лежащая на ее спине, шевельнулась, пальцы легонько погладили поясницу. Утихший было огонь опять вспыхнул от этого движения — рванулся невидимыми крыльями на кончиках лопаток, выгнул позвоночник, погладил напрягшиеся бедра.
— Тебе что-то приснилось, маленькая Маргарита?
— Да. Да, приснилось.
Марго вдохнула жадно и торопливо, глотая прохладный воздух. Прижалась щекой к теплому плечу Владислава. Сон. А чем это еще могло быть, кроме сна?
— Ты… — пальцы, опять заскользившие по ее спине, дрогнули и приостановились. — Ты выйдешь за меня замуж, маленькая Маргарита?
Марго замерла. Затаила дыхание, вдруг почувствовав себя маленьким зверьком под гладящей ее рукой. Неосторожным зайчонком, пойманным в ладонь, — и теперь беспомощным. Тебе что-то приснилось, маленькая Маргарита? Да, приснилось. И все еще снится. Потому что это все не могло происходить на самом деле.
— Да или нет?
Рука соскользнула на ее плечо, легонько сжала, заставляя Марго приподняться. Светлые глаза Владислава смотрели на нее выжидательно и слегка встревоженно. И Марго вдруг поняла — в один миг — смысл и причину его вопроса. Ей стало холодно и неловко под внимательно изучающим ее взглядом. Она потянулась задрожавшей рукой искать сброшенное где-то рядом платье. Наткнулась пальцами, вздрогнула — в первый миг скользкая ткань показалась ей пригревшейся на солнце змеей.
