видали и слыхали медведя недавно, а тут? Нет, так близко к огню они не подбираются! Ты сам себя напугал!
— С места не сойти, коли я не слыхал, как он хрустел и шагал, почтенный Тир Лерберг, — возразил парень, недовольный недоверием и поддразниванием старика.
— Да-да-да! — продолжал Тор тем же тоном. — Это был, верно, «кустарниковый медведь»[37], паренек!
Тут я выступил вперед и сказал, что это, пожалуй, меня парень принял за медведя; рассказал, как я сбился с дороги, как напугался, спросил, куда я попал и не проводит ли меня один из них в долину Стуб, да, кстати, горько пожаловался на голод и усталость.
Появление мое немало удивило дровосеков, но удивление их не столько сказалось в словах, сколько в том внимании, с которым они рассматривали меня и слушали мой рассказ. Особенно живо интересовался, видно, тот, которого называли Тором Лербергом, и так как он, по-видимому, имел привычку думать вслух, то некоторые вырывавшиеся у него замечания посвятили меня в ход его соображений.
— Да, не туда, не туда; надо бы перейти у пруда… там и дорога в долину Стуб… Попал на заблуд-траву[38]… Больно молод еще… леса не знает… Да-да, кто непривычен, тому это все в диковину… Да-да, кайра прескверно кричит… когда моросит дождь… Медведь, медведь! На медведя наткнулся… молодец парнишка!..
— Да-да! — задорно сказал я и излил свою юношескую отвагу приблизительно в тех же словах, как мужик, нашедший на пригорке спящего медведя: — Кабы светло было, да я был охотником и шел бы с заряженным ружьем, да выстрелил бы, так медведь с места бы не сошел!
— Очень просто, хи-хи-хи! — захихикал Тор Лерберг, и другие тоже рассмеялись. — Хи-хи-хи! Очень просто! С места бы не сошел!..
— А попал ты к большому озеру! — продолжал он, обращаясь ко мне. — Это самое большое озеро тут в лесу, и вот как рассветает, можно будет тебе и выбраться отсюда; у нас есть лодка. Переедешь на ту сторону, и до Стубской долины уже рукой подать. А теперь, верно, отдохнуть да поесть хочется? Только кроме лепешек да сала у меня ничего нет, а ты, верно, к такому угощенью не привычен, ну да коли голоден, то… Или, может, рыбы хочешь? Я тут поймал славную форель в озере!
Я поблагодарил за предложение, и старик велел одному из парней принести «лакомую рыбу» и испечь ее на угольях.
Пока рыба пеклась, старик все расспрашивал меня; когда же я с жадностью принялся за еду, он, видно, покончив перед моим приходом свой рассказ, предложил одному из парней рассказать о том, что случилось с его отцом, когда он рубил лес.
— Да, — отозвался дюжий, коренастый, смелый на вид парень лет двадцати с небольшим, — это рассказать недолго. Отец раз нанялся рубить лес там, в Аскмаркене. Ночевать он ходил в ближний двор, к Гельге Миру… Ты его знаешь, Тор Лерберг. Но раз как-то он заспался после обеда чуть не до вечера, — так его что-то сморило, — и когда он проснулся, солнце уже село за горой, а сажень-то еще не была готова. Он и давай скорее рубить. С час этак рубил хорошо, только щепки кругом летели. А меж тем темнело да темнело. Оставалось еще срубить одну небольшую ель. Только взялся он рубить по ней, как топор-то и сорвись с топорища. Искал-искал его отец, насилу нашел в ямке, в болоте. И вдруг ему показалось, что кто-то окликнул его. Он понять не мог, кто бы это такой; Гельге Миру нечего было тут делать, а других дворов поблизости и не было. Стал он прислушиваться, все тихо; нет, видно, послышалось! Опять стал он рубить, только топор-то в другой раз сорвался. Искал-искал, нашел-таки и только хотел начать подрубать ель с другой стороны, как явственно услыхал голос из-за горы: «Гальвор! Гальвор! Рано приходишь, поздно уходишь!». «Тут, — рассказывал отец, — у меня ноги точно подкосились, и я насилу топор вытащил из дерева. Да как припустился бежать, так одним духом домчался до двора Гельге».
…он или закончил свой рассказ или прервал его и рылся в горячей золе своей погасающей трубкой…
— Да, это-то я слыхал, — отозвался Тор Лерберг, — это я тебя про другое спрашивал. Насчет того, что раз было с твоим отцом весной; помнишь, как он в поезжане попал?
— Ах, тогда вот что было, — тотчас начал парень снова. — Было это весной, в 1815 г., вскоре после Пасхи. Отец жил тогда на Оппен-Эйе. Снег еще не совсем сошел, но отцу понадобилось нарубить дров для дому. Пошел он на гору в Геллинге, что около дороги в долину О, нашел там засохшую сосну и стал ее рубить.
Вдруг и стало ему чудиться, что куда ни взгляни, все сухие сосны торчат. Выпучил он глаза, стоит, дивуется; только вдруг откуда ни возьмись целый поезд, — семь лошадей мышиной масти; словно будто бы свадебный поезд.
«Что это за народ едет такой дорогой через хребет?» — говорит отец.
«Мы из Остгалла, из Ульснабена, — говорит один из поезжан, — а едем в Вейен на новоселье. Тот, что едет впереди — пастор; за ним едут жених с невестой, а я отец невесты. Становись сзади на полозья и поедем».
Проехали немного, отец невесты и говорит моему отцу: «Возьми, пожалуйста, эти два мешка, а как приедем в Вейен, набей их картофелем, чтобы мы могли их взять с собой, когда поедем назад». «Можно» — говорит отец. Вот и приехали они на место, которое отцу показалось знакомым. Это было к северу от Килебакена, и стоял тут прежде старый летний хлев для скота. Теперь хлева не было, а стоял большой красивый двор, куда они и въехали. В дверях их встретили вышедшие из дому люди, которые стали подносить приехавшим вино. Поднесли и отцу моему, но он отказался. «На мне, — говорит, — платье рабочее, куда мне лезть в такую компанию». Тогда один из них и сказал: «Оставь старика в покое. Возьми лошадь и поезжай с ним обратно». Так и сделали. Посадили его в сани, запряженные такой же мышиной масти лошадью, и один сел за кучера. Проехали они небольшой конец до оврага к северу от Оппенгагена, — там еще песок берут, — и стало чудиться отцу,
