сетовал на рабскую зависимость от климата, – раньше такого, дескать, с ним не было, да и врачи тогда помогали больше, чем сейчас, а ныне то ли лучших эскулапов забрали в армию, то ли происходило что-то еще, очень непонятное, и Рузвельт относился к этим переменам отрицательно, кашлял, сопел, прикладывая к лицу платок, прочищал себе горло… Капризный был господин.
Когда на очередном допросе Крыгин спросил у Савелия, как тот спит по ночам у себя в камере, в ответ услышал:
– Да я давно уже перестал спать…
– Ну да! – Крыгин сощурился. – И как же прошла сегодняшняя ночь? В бдении?
– Увлекательно прошла, – грамотно ответил Савелий, – сегодня я половину ночи проговорил с Рузвельтом.
Глаза у следователя невольно округлились.
– С кем, с кем?
– С Рузвельтом. Слышали о таком?
Тут глаза у Крыгина не только округлились, но и чуть не шлепнулись на стол, следователь едва успел их поймать и водворить обратно, затем удрученно покачал головой и посмотрел на собственный кулак, много раз ободранный о физиономию Савелия. Подумал, а не врезать ли этому сочинителю сказок еще разок по портрету, чтобы он больше походил на арестанта, чем на Андерсена или… как его… как их… братьев Гримм.
А с другой стороны, Агафонову уже все равно, бьют его или не бьют, у него уже давно исчезло ощущение боли – атрофировалось, а теперь конвейер привел к очередному результату: у арестованного произошли мозговые изменения и вон как – близким корефаном его сделался президент Рузвельт…
Бить арестанта Крыгин не стал – бесполезно. Спросил только:
– А с кем ты еще общаешься по ночам? С кем бдишь часы сна? – В голосе его послышались издевательские нотки, но взятой тональности Крыгин не выдержал, в горле у него что-то булькнуло.
Савелий тяжело вздохнул, посмотрел в упор на своего мучителя и тут же отвел взгляд в сторону: он мог вцепиться зубами в глотку этому человеку и, наверное, вцепился бы, если б это не было противно.
– Бдун! – хмыкнул следователь. – Приступы сумасшествия тебе не помогут, все равно поставим к стенке!
Савелий молчал. Рот у Крыгина дернулся иронично, замер, следователь поднял свой красный кулак, оглядел его сосредоточенно и хлопнул по столу, как молотом.
Бить этого кренделя было бесполезно – ничего не скажет, боли не почувствует, дальнейшие сведения из него можно было вытащить только лаской, подкатившись с доброжелательной улыбкой, ничто другое его уже не возьмет… Вот гад, хорошо устроился!
– Я видел Гитлера, – наконец сообщил Савелий.
– Да ну! – Крыгин не удержался, вскинулся. – Лично видел?
– Лично.
– Много раз видел?
– Три.
– Ну и чего? О чем говорили?
– Гитлер сказал, что собирается обменять меня на Украину и Белоруссию… Вместе взятые, – в сиплом голосе Савелия появились горделивые нотки.
– Да-а-а?
– Да.
– И чем же завершились переговоры?
– Это надо спросить у Сталина.
– У товарища Сталина, – поправил арестованного следователь.
Савелий на поправку не обратил внимания, лишь добавил:
– Он все знает! И только он. – горделивые нотки в голосе Савелия усилились, и Крыгину опять захотелось врезать ему по портрету, очень захотелось, но он сдержался: Агафонову было все равно, а выявление антисоветской террористической сети, да еще замешанной на такие высокие контакты в рейхе, было важнее.
– Как фамилия Гитлера, который к тебе приходил?
– Как-как? – сварливо пробормотал Савелий и повысил голос, словно бы гвоздь заколотил в собственную, продырявленную пытками глотку. – Гитлер. А как может быть еще?
– И ты в этого Гитлера веришь? Это был он?
– А кто же еще? Очень был похож на рисунок молдавского художника по фамилии Кукрыниксы.
– Художника от слова «худо»! – не выдержав, рявкнул следователь, хотел было поправить этого умника, что Кукрыниксы, не молдавский художник, а московский, но не стал этого делать, подумал, кого бы еще прицепить к арестованному, нахмурился вопросительно: – А чего ты скажешь о Троцком?
– Вообще не знаю такого.
– Даже не слышал?
– Никогда не слышал, – пробормотал Савелий, голос у него неожиданно потерял звучность, ослабел, сделался каким-то дребезжащим, мятым, затем арестованный впустую хлопнул губами, потом хлопнул еще раз и медленно повалился на пол.
Последнее, что увидел Савелий, это была перевернувшаяся вверх полом комната, крыгинский стол, очутившийся на потолке, сам следователь сидел на стуле, свесив ноги вниз и почему-то не падал.
Что произошло, Савелий так и не понял. Он отключился раньше, прежде чем вообще смог что-либо понять.
Директива Геринга, уточнившего направление воздушных ударов на ближайшее время, продолжала действовать, более того, вермахт постарался забросить в Москву еще несколько диверсионных групп, – в основном, из числа украинцев, умеющих говорить по-русски без гэканья, кхеканья и оканья, за этим инструкторы, занимавшиеся отправкой, следили очень строго, понимали: ежели что, Красная армия горячего свинца на их провалившихся учеников не пожалеет.
Задачу свою диверсанты понимали так: уничтожить как можно больше аэростатов, находящихся на своих стоянках, – спалить их, пока они привязаны веревками к земле, в небе не должно быть никаких «зубочисток» и вредоносных «воздушных колбасок», нечего им там болтаться.
Не все диверсионные группы добрались до Москвы, половина была перехвачена по дороге, – вторая половина все же просочилась, и это была серьезная угроза не только технике, но и бойцам воздухоплавательных полков.
Следователь Крыгин неожиданно понял, что не знает, как поступать с лежащим без сознания Агафоновым, – распластанный, беспомощный, он был особенно жалок, вызывал ощущение некой брезгливости, рвотного позыва, его хотелось раздавить, как муху, пришлепнуть газетой и щелчком отбить в сторону…
Но сделать это Крыгин боялся. За смерть – даже случайную, – организатора и действующего предводителя антисталинской группировки он мог ответить собственной головой. Головой-бестолковкой.
И верно ведь – его фигуру укоротят точно на бестолковку, не на чем тогда будет носить форменную фуражку. И никакие уши тогда не будут мешать, а они мешали, когда «фураньку» хотелось сдвинуть набекрень, на одну сторону, – это выглядело очень лихо.
Так что Крыгин сейчас боялся не только двинуть Савелию ногой в подбородок, но и вообще тронуть его пальцем. Поскреб он ногтями затылок и запоздало, – совсем забыл о том, что в их здании протянута хорошая телефонная связь, – сдернул с черного, отлитого из эбонита аппарата трубку.
Звонил он в медицинский бокс. И вот совпадение – на его звонок, как когда-то, откликнулся знакомый доктор Иванов. Тот самый доктор, которого Крыгин после первого посещения недолюбливал.
Крыгин недовольно подергал ртом и произнес сиплым голосом:
– У меня в отключке арестант. Пришлите кого-нибудь.
Доктор все понял (реакция на такие сообщения у него была адекватная, и вообще он мог похвастаться сообразительностью, у Крыгина такой мозговой сноровки, например, не было) и произнес, как показалось следователю, довольно зло:
– Сейчас буду!
– Да вам необязательно быть, можно обойтись фельдшером.
– Я сейчас буду, – твердым голосом повторил доктор.
Он появился через десять минут, пощупал пульс у лежавшего на полу Савелия, завернул ему веко на правом глазу… Удрученно покачал головой:
– В допросах надо сделать перерыв. Иначе вы этого клиента потеряете.
У Крыгина задергался и через мгновение замер рот, губы посветлели,
