же, девчоночий, который всегда отличался от тяжелого мужского духа. На стенке висели портрет Сталина, вырезанный из «Огонька», несколько военных фотографий с пленными немцами и подбитой вражеской техникой, выдранные из того же журнала. Знакомо пахло теплым маслом из коптюшки, немного – сапожной ваксой и засушенными цветами.
Сухие цветы стояли тут же, на столе, в крынке с косо отбитым краем.
– Господи! – воскликнула Ася растроганно. – Мне эта землянка снится иногда по ночам, просыпаюсь с мокрыми глазами – так хочется вернуться… Сюда вернуться, к девчонкам, в нашу пору.
– Но ничего, Ася, к сожалению, не возвращается, – с внезапно проклюнувшейся в голосе печалью проговорила Ксения, она была склеена из того же материала, что и Трубачева, – нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
– Древние философы знали толк в жизни.
– Главное – не это… Они умели мыслить.
– Качество, которому можно позавидовать.
– Ну ладно, Ась, рассказывай, чего ты, где ты, что ты?
– Завтра отбываю на фронт, – сообщила Ася и улыбнулась неожиданно широко, даже обрадованно, без тени какой-либо озабоченности на лице, показала подруге большой палец правой руки. – Это во!
– Аська! Добилась-таки своего…
– Добилась.
Не удержалась Ксения, вздохнула, вздох получился зажатым, словно бы Ксении не хватало воздуха, на левом виске у нее задергалась заполошная жилка, она была хорошо видна.
– Я тоже хочу отправить в штаб бумагу – тоже хочу на фронт.
– Отпускают нашего брата-аэростатчиц неохотно, – сказала Ася, – полковник Бирнбаум за каждого человека борется, старается удержать… И правильно, в общем-то, делает, ежели хорошенько подумать, ему ведь тоже надо воевать, прикрывать небо. Не брезентом же, списанным с ближайшей конюшни, встречать чужие самолеты… Дырявым брезентом небо не прикроешь.
– И целым тоже.
– И целым тоже, – согласно повторила за Ксенией Ася.
– Погоди-ка, – неожиданно спохватилась Ксения, – я сейчас чай, как в прежние времена, сгорожу… А?
– Давай, – кивнула, улыбнувшись чему-то своему, Ася, оглянулась на дверь землянки и проговорила шепотом: – О Тоне Репиной что-нибудь слышно?
Ксения покачала головой, сделала рукой слабый, но выразительный жест.
– Ничего. Ни одного слова, ни одного звука.
– Как в омут канула.
– Боюсь, что так оно и есть. – Ксения жестко сощурила глаза, глянула на портрет Сталина, словно бы тот должен был ответить на вопрос о Тоне Репиной, но Сталин взгляда Ксении не видел и ничего, естественно, не сказал.
Ася тоже посмотрела на портрет, потом оглядела стенки землянки, редко, с щелястыми прогалами обшитые досками и прижала к губам палец.
– Даже такие стены имеют уши, – тихо произнесла она, – и не только у землянок.
– На какой фронт едешь, не сообщили?
– Мы с тобою, Ксень, слишком маленькие сошки, чтобы сообщать нам такие вещи. Известен только номер команды, да еще – время отправки. Все остальное знают лишь в штабе.
Прошло совсем немного времени, и на закопченном, с погнутым носиком чайнике звонко запрыгала крышка, в воздух взвились и тут же растаяли несколько струек пара. В землянке, довольно уютной, сделалось еще уютнее.
– А бойцы твои где? – спросила Ася. – Что-то уж больно безлюдно на посту.
– Ты старшину нашего помнишь? С отвисшим пузом…
– Старшину не помню, а пузо вспоминаю.
– Вызвал к себе на строевые занятия. Хорошо, что пешком недалеко хоть идти… Гоняет теперь девчонок по плацу почем зря.
– Девчонки какие подобрались? Нормальные или не очень?
Ксения покрутила ладонью туда-сюда, словно бы что-то взвешивала на весах, судя по ее лицу, взвешивание было никаким, и она сказала:
– Коллектив – фифти-фифти…
– С нашим, прежним, сравнить можно?
Ксения улыбнулась и отрицательно покачала головой:
– С нашим – нет. Для этого надо целый год соль вместе есть. Из одной миски… Как это было когда-то у нас. – Ксения насыпала в стаканы немного заварки, смешанной с мятой и лесной травой, налила кипятка. – Извини, я чай заварю по-ленивому. Так получается вкуснее.
– Я тоже люблю чай по-ленивому, – призналась Ася, – а за первым чаем люблю пить второй – по-холопски.
– Впервые слышу о таком. Что это?
– Второй чай. Использованную заварку надо вновь залить кипятком… Только не целиком, а наполовину. Попробуй как-нибудь. Уверена, тебе понравится. – Ася замолчала и почти беззвучно отпила чай из стакана, по-детски, будто в пионерлагере, почмокала губами (чай получился вкусный), достала из нагрудного кармана гимнастерки две конфеты в ярких обертках.
– Ба-ба-ба, «Красная Москва»! – удивилась Ксения. – Тысячу лет не видела этих конфет.
– Довоенные.
– Надо полагать. На базаре такие ныне на полмешка картошки меняют.
– Да-а? Две конфеты – мешок. Для жизни в голодное время очень даже неплохо.
Наверху, за дверью землянки раздался звонкий галдеж – со строевых занятий вернулись девушки.
Через минуту одна из них, худосочная, будто некормленая, потерявшая в голод свое здоровье, приоткрыла дверь землянки.
– Заходи! – повысила голос Ксения. – Не выпускай тепло!
Чем-то эта девушка была похожа на Феню Непряхину… Ася пригляделась: точно Феня! Наверняка в новом наборе сто тринадцатого поста очень скоро можно будет обнаружить не только Феню, но и «дорогую Загибулину» – Свету Агагулину, и Клаву Касьянову, и Тоню Репину, и всех остальных… Все в жизни повторяется, в том числе повторяются и лица, и характеры. – таков закон бытия.
– Я потом! – воскликнула худосочная и, с интересом глянув на Асю, исчезла за дверью.
Ну, никакого понятия о воинской дисциплине и субординации – ведь в землянке сидели два младших сержанта.
Ася не выдержала и рассмеялась.
Савелия снова начали бить. Били сильно. Некоторое время били беспрерывно, и днем и ночью, спать не давали ни минуты – и Крыгин, и его помощники никак не могли сколотить антисоветскую организацию – откровения пекаря Христофора не тянули на создание вражеской сети, которая осмелилась поднять руку на самого Сталина. Поэтому выход оставался один: пытать Савелия.
Извелся с этим непростым делом Крыгин так, что даже начал опасаться за собственную персону, у него руки уже начали трястись, как у алкоголика, перевыполнившего норму потребления еще год назад, – нервно дергающейся рукой он даже не мог поднять подстаканник с чаем, заваренное содержимое выплескивалось на стол.
Савелий хрипел, корячился, плевался выбитыми зубами, терял сознание, но держался, долго держался, но потом в нем что-то повредилось основательно. Например, перед ним ни с того ни с сего начинал возникать Сталин, – выплывал неожиданно из дрожащего туманного пространства и, остановившись перед Савелием, молча и укоризненно смотрел на него… Насмотревшись вволю на человека, который хотел убить его, Иосиф Виссарионович неторопливо исчезал.
Несколько раз Савелий пробовал с этим удивительным призрачным визитером заговорить, мычал чего-то, словно бы хотел извиниться перед вождем за свои планы, но тот лишь отрицательно качал головой и, как всегда, беззвучно пропадал.
Сталин не был единственным, кто появлялся в камере Савелия; по ночам, когда его сняли с конвейера и перестали бить, он слышал простуженное сопение в углу камеры и обязательно спрашивал:
– Ты кто?
В ответ звучало негромкое, с твердо прорисованными буквами:
– Рузвельт!
Рузвельт был настроен к нему более благожелательно, чем Сталин, рассказывал Савелию об Америке, жаловался на ноги, которые отказались ему подчиняться,
