доктор это засек, но ничего не сказал: следователь испугался, и Иванов понимал его, подумал, что хозяину этого зачумленного кабинета неплохо бы пройти медицинское обследование.
– Что, клиент занемог совсем? – одолев самого себя, спросил Крыгин.
– Совсем не совсем – непонятно. Ему необходимо сделать хотя бы простейший анализ крови… Отключился он не на ровном месте, а по какой-то серьезной причине. Ее неплохо бы узнать… Вдруг – кровоизлияние в мозг?
– Одним врагом меньше для Советского Союза, только лучше, – с пафосом произнес Крыгин. Хотя голос выдал его состояние – задрожал, сделался тоньше.
– Не знаю, не знаю, – проговорил доктор бесцветно и еще больше нагнал в душу Иванова страха: вдруг этот недотепа Агафонов сдохнет?
Савелий не сдох: следователь отправил его на пять дней в медицинский бокс, под присмотр доктора Иванова, ну а доктор, который когда-то давал клятву Гиппократа, был клятве этой верен, для него и комиссар госбезопасности, и будущий каторжанин были обычными пациентами, к которым он относился одинаково. Или почти одинаково.
В системе НКВД таких врачей, как Иванов, можно было сосчитать по пальцам. На месте Иванова другой врач вообще не стал бы заниматься Савелием, а Иванов оказался упрямым, профессиональный долг был для него превыше всего, – он занялся арестантом и практически вытащил его из небытия.
Увидев Савелия, у которого на исхудавших щеках даже появилась легкая розовина, Крыгин потер руки и удивленно крякнул, будто гусь, которого перед Рождеством решили накормить пареным зерном, затем принял строгий вид.
Через пятнадцать минут Савелий после короткого сильного удара следователя улетел на пол. Удар был такой, что бедный арестант проехал метров пять по крашеным доскам пола и крестом раскинул в стороны руки. Поставить бы этот крест на могилу Крыгина…
Забыл следователь про свои страхи недельной давности, совсем забыл, – тогда он очень боялся, что Савелий сдохнет, отвечать ведь придется ему, Крыгину…
Но сейчас он об этом не думал.
А напрасно.
В штабе полка вновь начали прикидывать: оставить сто тринадцатый пост на окраине Москвы, на глухой обочине, где он сейчас находился, или перевести в другое место? И вновь несгибаемой деревяшкой встал вопрос: может, его вообще ликвидировать?
В конце концов решили: пусть пока стоит.
Вот когда остановятся два завода, находящиеся в зоне его обслуживания или их куда-нибудь перевезут, тогда пост и сотрут с карт ПВО, а пока… В общем, пусть пока коптит небо и с земли грозит кулаком самолетам Геринга.
Пост номер сто тринадцать был нанесен и на схемы диверсантов, проникших в Москву…
Зима не дремала – установились трескучие морозы, стужа яростно сжимала город, в парках начали лопаться деревья, те, что были послабее, понежнее других, например, липы и осины, держались в основном дубы, ели, сосны, древесина их в зимнюю пору была тяжела и прочна, как чугун, казалось, что она не промерзала вовсе. Снег заносил улицы даже в центре города, кое-где сугробы вырастали по самые козырьки подъездов.
Но москвичи держались, откапывались. Случалось, что даже к хлебным лавкам не пробивались машины-хлебовозки – не хватало силенок, хотя им и вели счет «в лошадях», но падающих от голода людей на улицах не было.
Москвичи поддерживали друг друга, делились хлебом, картошкой, бывали случаи, когда довольствовались жмыхом, очень вкусная оказалась штука. Замирали горожане в безмолвии, когда по радио начинали передавать сводки о том, что происходило под Сталинградом и в самом Сталинграде.
А на Волге шли тяжелейшие бои, – именно там решалась судьба всей войны: быть победе или не быть?
Непогода играла на руку солдатам-аэростатчикам, в большинстве своем это были солдаты женского рода (таких бойцов никак нельзя назвать солдатками, это были мужественные девушки – основной состав недавно созданных воздухоплавательных дивизий), когда поднималась метель, аэростаты оставались на земле, но находились наготове и могли в любую минуту взмыть вверх…
Дни, хоть и были по-прежнему короткими, а все же прибавили в весе – у девушек теперь было время и дорожки расчистить от снега, и подходы к аэростатам разгрести, и ступени, уводящие вниз, к дверям землянок, отскоблить от наста.
На посту появились две новые девушки, одна с Урала, вторая из мест, где жили коми и пермяки, обе, как и все новички, были зажаты, уходили от общения и тосковали по родным местам.
Ксения Лазарева старалась втолковать им что к чему, рассказывала о службе на посту, обучала азам, навыкам и приемам общения с «воздушными колбасами», отвечала на вопросы о своих подругах, что для новеньких было очень важно, – ведь теперь им предстояло вариться в одном котле со всеми вместе, делить общую долю.
И вот какая интересная штука: обе новенькие имели одну фамилию, хотя ни родственниками не были, ни знакомыми, раньше никогда не встречались друг с другом, и звали обеих одинаково – Аннами.
Уральскую Нюру Кругликову Ксения, чтобы не путаться, предложила звать Нюрой-первой, Нюру Кругликову, прибывшую в Москву с далекой реки Вычегды, – Нюрой-второй.
Чтобы обе диковатые Нюры быстрее обжились и стали на посту своими, Ксения поселила их в своей землянке. И нелюдимые, чувствовавшие себя на посту чужими девушки начали потихоньку оттаивать.
– Товарищ младший сержант, а Сталинград выдержит, не сломается? – неожиданно задала вопрос в холодный, очень ветреный февральский вечер Нюра-первая.
– Обязательно выдержит, – проговорила Ксения горячо, лицо ее окрасилось румянцем, – в этом ни минуты не стоит сомневаться.
Обе Нюры залюбовались ею: лицо их молодой командирши было очень красивым, – позавидовать можно.
– Но вообще, девочки, нигде не заикайтесь о том, что Сталинград может не выдержать… Неприятностей оберетесь – мама не горюй! А Сталинград выдержит, он не может не выдержать…
– Есть, товарищ младший сержант! – воскликнули обе Нюры дружно. Слова Ксении они восприняли, как приказ, и Ксения поняла: назидание легло на благодатную почву, и если эти девушки где-то промахнутся и чего-то сказанут, то произойдет это случайно.
Впрочем, чего-чего, а случайностей Ксения боялась, пожалуй, больше всего…
Наверху, над накатом землянки, выл ветер, противно шелестел, рождал недобрые скрипучие звуки падающий снег, звуки эти перемежались с могильным уханьем пространства, дергались крепко привязанные веревками к земле тела аэростатов, хотя, честно говоря, вырваться на волю они не пытались.
Ксения чутко прислушивалась к тому, что творилось наверху, различала звуки, которые еще не научились различать новички, фильтровала их…
– А фашистский генерал Гудериан где раньше воевал? – вновь задала неожиданный вопрос Нюра-первая.
– Газеты писали – где-то в Африке.
– Говорят, что вояка он сильный…
– Говорят, что кур доят, Нюра, а коровы яйца несут, только я в это не верю. И тебе не советую.
– Я тоже не верю.
– Поэтому Сталинград он не увидит как собственных ушей. О том, что Гудериан – сильный генерал, также никому не говори. Не сильный он, а слабый, и дурак к тому же, раз пошел на Сталинград. Обломают ему рога, как быку на корриде, вышелушат зубы,
