очень кстати. Значит, живем еще несколько дней.
Днем мне удается прокрасться на 30-й блок, и там у подполковника Смирнова застаю Николая Кюнга.
— Хорошо, что пришел, Валентин. Только что хотел за тобой посылать, — говорит Иван Иванович.
— Пришел — не то слово, вернее — припрыгал, как заяц. Стреляют, паразиты, со всех вышек. А что? Есть что-нибудь новое? — спрашиваю я.
— Нового много, — говорит Николай, — только утешительного мало. Как твой ударный батальон себя чувствует?
— Как скрипка у Давида Ойстраха. Натянуты до предела и реагируют не только на слова, но даже на мысли.
— Да, ребята у тебя хорошие, — задумчиво говорит Иван Иванович, — с такими ребятами горы можно свернуть.
— Что ж, к тому готовились. А какие такие неутешительные новости?
— Поведение генерала Паттона что-то очень странным кажется. Ты понимаешь, фронт его армии неожиданно разбился на два клина и обтекает Бухенвальд с севера и юга. В чулке нас оставляют почему-то. Это после наших-то сигналов бедствия, когда нас с часу на час могут уничтожить.
— Или эвакуировать, — добавляю я.
— Нет, это уже исключено, — говорит Иван Иванович, — эвакуировать уже поздно, но и передавать нас союзникам они тоже не будут. Уж слишком много мы знаем, чтобы нас живыми свидетелями оставлять. А вот поведение Паттона удивляет. Союзники-то они союзники, но им известно, что в Бухенвальде, в основном, политические заключенные, коммунисты со всех стран Европы, а это общество и для американских бизнесменов так же нежелательно, как и для фашистов. Над этим стоит подумать, — и Иван Иванович опять поднимает указательный палец.
— Что вы! Не может быть, чтобы умышленно, — сомневаюсь я, — все же союзники. Существует все же какая-то, хотя бы солдатская, этика!
— Тут, брат, не этику искать нужно, особенно там, где ею и не пахнет, а думать о том, почему нас сегодня не беспокоят.
— А почему?
— Потому что с утра вокруг лагеря окопы копают и минометы устанавливают. А ты этику ищешь, — говорит. Николай.
— Так чего же мы ждем? Мне кажется, лучше первыми начать. Тогда хоть фактор неожиданности будет на нашей стороне.
— Я тоже так думаю, и все мы так думаем, а вот многие иностранные товарищи считают разумным отделаться малой кровью, то есть выступать только в крайнем случае, когда уничтожение лагеря станет очевидным.
— То есть когда огонь откроют по лагерю? — не выдерживаю я.
— Не горячись, Валентин. До этого не дойдет. Нас предупредят, предупредят в нужный момент. Оттуда, из-за брамы, предупредят. Ты лучше подготовь людей назавтра для получения оружия, выделенного твоему батальону.
— Почему назавтра, а не сегодня? А вдруг сегодня ночью потребуется?
— Ночью не потребуется, а преждевременно раздать на руки оружие опасно. Мало ли среди наших хлопцев горячих голов. Сами того не подозревая, могут спровоцировать преждевременную стычку, а потом вина на всех русских падет. Потерпи, дорогой, уже недолго осталось.
И терпеть, действительно, пришлось недолго. Всю ночь никто не раздевается и не ложится спать. Скучившись у распахнутых окон и дверей, люди жадно прислушиваются к глухим вздохам артиллерийской канонады. Страшный, отвратительный голос войны в эту тихую, насыщенную весенними запахами ночь кажется прекрасной симфонией. Где-то на западе, в стороне Эрфурта, сверкают багровые зарницы боя. Никто не замечает, как постепенно линяет бархат весенней ночи, как вместо лихорадочного блеска зарниц на западе спокойный алый свет заливает небо с востока, как скульптурно вырисовываются в темноте спальни серьезные лица узников, застывшие в созерцании чего-то большого, величественного.
С утра 11-го апреля по ту сторону проволоки чувствуются необычное оживление, суета, спешка. Наши «хозяева» в полном снаряжении торопливо к чему-то готовятся. И, наконец, интернациональный центр подпольной организации получает с той стороны хотя и не неожиданную, но все же очень страшную весть: на 17.00, сегодня, 11 апреля, назначается полная ликвидация лагеря. Десятки тысяч человек должны быть полностью уничтожены.
Наконец подошла минута, когда должны определиться итоги нашей долгой подпольной работы. Впервые на экстренное совещание подпольного политцентра собираются все командиры подразделений. Конспирация больше не нужна, больше незачем прятаться друг от друга, потому что одинаковая участь ожидает всех нас и путь у всех тоже один.
Очень немногословно, очень конкретно проходит это совещание, и очень лаконично звучит решение:
— Выступаем в 15 часов 15 минут по сигналу: разрыв гранаты у угловых ворот. Всем подразделениям действовать по варианту номер три. Оружие получить немедленно!
Во всех блоках, во всех флигелях яркими факелами вспыхивает восторг: это политработники впервые в Бухенвальде, не таясь, а во весь голос читают воззвание подпольного центра:
«Товарищи!
Фашистская Германия, потрясшая мир чудовищными зверствами, под натиском Красной Армии, войск союзников и тяжестью своих преступлений рвется по частям. Вена окружена, войска Красной Армии наступают на Берлин, союзники в сорока километрах от Ганновера, взяты Вюттербург, Зуль, Гота, идет борьба за Эрфурт.
Кровавый фашизм, озверенный своими поражениями, в предсмертных судорогах пытается уничтожить нас. Но часы его жизни сочтены. Настал момент расплаты. Военно-политическое руководство подпольной организации лагеря дало приказ в 3 часа 15 минут начать последнюю беспощадную борьбу с фашизмом.
Все как один на борьбу за свое освобождение! Смерть фашистским зверям! И будь проклят тот, кто, забыв свой долг, спасует в этой последней, беспощадной борьбе!
Наш путь героический! В этой героической борьбе победа будет за нами!
Все как один, подчиняясь военной дисциплине, приказам и распоряжениям командиров и комиссаров, презирая смерть, горя ненавистью к врагам, — вперед трудным, но боевым путем к свободе!
Смерть фашистским извергам!
Да здравствует свобода!»
СВОБОДА БЕРЕТСЯ С БОЮ
Злобным пулеметным рыком взлаивают сторожевые вышки, веером рассеивая пули по улицам Бухенвальда. Но, несмотря на это, от угла к углу по лагерю перебегают люди.
Как молодая мать нежно прижимает к груди новорожденного, так каждый из этих людей лелеет длинный сверток, обмотанный одеялом или полосатым халатом, и когда человеку приходится падать в ближайшую канаву, укрывая голову от свистящей смерти, то под распахнувшейся полой халата или углом одеяла
