ударится, как пулей…
Над чернокосмой бородой,
Клокоча виснущие космы,
И желчно-дующий губой
Раздувши к чаю макрокосмы.
Изобразительность здесь явно принесена в жертву «звуковым повторам»: (чернокосмый – клокоча – космы – макрокосмы). В третьей главе, наконец, появляется она – предмет первой любви юного символиста. На концерте Сафонова в Благородном собрании, среди цветника дам в кружевах и бриллиантах, чернеют фраки Танеева и Скрябина, блестит лысина Морозова, вздымается бинокль Трепова; в оркестре настраивают инструменты. И вот – входит она:
Она пройдет, – озарена
Огней зарней, неопалимей…
Надежда Львовна Зарина
Ее не имя, а – «во имя».
Под вымышленным именем Зариной скрывается знаменитая московская красавица, миллионерша-меценатка – Маргарита Кирилловна Морозова. Свою первую – мечтательную и платоническую любовь Белый увенчивает строфами, сверкающими и переливающимися, как драгоценные камни. Он помнит поэму Вл. Соловьева «Три свидания» и воспевает Зарину, как свою «Подругу Вечную». Соловьевским пафосом звучат стихи:
Так из блистающих лазурей
Глазами полными огня
Ты запевающею бурей
Забриллиантилась – в меня.
Из вышины – разгулы света;
Из глубины пахнуло тьмой;
И я был взят из молний лета
До ужаса. Тобой! Самой!
Ты на меня сходила снами
Из миротворной тишины;
Моей застенчивой весны
Оголубила глубинами.
Торжественным fortissimo гремит финал:
И вот идет, огней зарнимей,
Сама собой озарена,
Неся, как трэн, свое «во имя»
Надежда Львовна Зарина.
Вуали – лепетные слезы,
Браслеты – трепетный восторг:
Во взорах – горный Сведенборг,
Колье – алмазные морозы.
Стихи эти – пример «звуковой оркестровки».
В четвертой главе – разъезд после концерта. Влюбленный поэт – один, среди пустынной улицы, в метели. Душа его потрясена посетившим его видением. Он заклинает, молится, умоляет:
Бросай туда, в златое море,
В мои потонные года —
Мое рыдающее горе,
Свое сверкающее «Да».
Невыразимая осанна,
Неотразимая звезда,
Ты откровеньем Иоанна
Приоткрывалась навсегда.
Лирическая напряженность этих строф усилена внутренними созвучиями «мое рыдающее» – «свое сверкающее», «невыразимая», «неотразимая»; «откровением» – «приоткрывалась».
Поэт, приобщенный к мистическому опыту Вл. Соловьева, едет ночью в Новодевичий монастырь, на могилу учителя, и там слышит:
И снова зов знакомых слов:
«Там день свиданий, день восстаний!»
«Ты кто?» – «Владимир Соловьев;
Воспоминанием и светом
Работаю на месте этом».
«Первое свидание» Белого – поэтический ответ на «Три свидания» Вл. Соловьева. Подобно учителю, ученик пытается «в шутливой поэме описать самое значительное, что случилось с ним в жизни». И к нему, как и к Соловьеву, сходила «Подруга Вечная». Он видел ее земное воплощение в ослепительной и великолепной Зариной: она была для него «невыразимой осанной и неотразимой звездой». И в те же годы то же откровение Вечной Женственности переживал на просторах Шахматова Александр Блок. И неземное видение слилось для него с земным образом Невесты – Л.Д. Менделеевой.
Глава 9
Берлин
(ноябрь 1921 – октябрь 1923)
Борис Зайцев встречал Белого в Берлине. «Берлин, – пишет он, – как-то огрубил его. По всему облику Белого прошло именно серое, берлински будничное… Лысина разрослась, руно волос по вискам поседело и поредело, к концу он несколько и обрюзг. Он походил теперь на выпивающего, незадачливого и непризнанного – не то изобретателя, не то профессора без кафедры».
К тому же времени относится живописный портрет Белого, сделанный Ильей Эренбургом[33].
«Огромные, широко разверстые глаза, бушующие костры на бледном изможденном лице. Непомерно высокий лоб, с островком стоящих дыбом волос. Читает он будто Сивилла вещающая, и, читая, руками машет, подчеркивая ритм не стихов, но своих тайных помыслов. Это почти что смешно, и порой Белый кажется великолепным клоуном. Но когда он рядом – тревога и томление, ощущение какого-то стихийного неблагополучия овладевают всеми. Ветер в комнате… Андрей Белый – гениален. Только странно, отчего минутами передо мной не храм, а лишь трагический балаган?
Он – блуждающий дух, не нашедший плоти, поток без берегов.
Белый – в блузе работника, строящий в Дорнахе теософский храм, и Белый с террористами, влюбленный в грядущую революцию; Белый-церковник и Белый-эстет, описывающий парики маркизов. Белый, считающий с учениками пэоны Веневитинова, и Белый в Пролеткульте, восторженно внимающий беспомощным стихам о фабричных гудках…
Какое странное противоречие: неистовая пламенная мысль, а в сердце, вместо пылающего угля, лед… Любовь и ненависть могут вести за собой людей, но не безумие чисел, не математика космоса. Видения Белого – полны великолепия и холода».
Белому не пришлось ехать в Дорнах: Ася была проездом в Берлине. Между ними произошло объяснение. О нем кратко упоминает поэт на последних страницах «Записок чудака»… «Нэлли я видел недавно; она изменилась: худая и бледная. Мы посиживали с ней в кафе: раза два говорили о прошлом, но мало: ей нет уже времени разговаривать о пустяках. „Прощай“. – „В Дорнах?“ – „В Дорнах“. И мы распрощались; для утешения и духовного назидания меня подарила она мне два цикла, прочитанных Штейнером; циклы – со мной. Нэлли – в Дорнахе. Все? – Да… Все».
В. Ходасевич в своих воспоминаниях изображает разрыв Аси с Белым более драматически. «По личному поводу, – пишет он, – с ним не только не захотели объясняться, но и выказали ему презрение в форме публичной, оскорбительной нестерпимо». Ася не только не желала возвратиться к своему «бывшему мужу», но открыто появлялась всюду со своим новым другом – молодым поэтом Кусиковым.
Отчаяние Белого было безгранично. Он избрал своей конфиденткой Марину Цветаеву и в бесконечных монологах изливал перед ней свое горе. М. Цветаева встречает его в кафе «Pragerdiele». Белый подбегает к ней: «Вы! Я по вас соскучился! Стосковался!.. Голубушка, родная, я – погибший человек… Мне с вами сразу спокойно, покойно. Мне даже сейчас вот, внезапно, захотелось спать». Просит дать ему руку и горько жалуется на свою беспризорность: он обречен на кафе: должен вечно пить кофе. «Потому что, говорит он, самое главное – быть чьим, о, чьим бы то ни было! Мне совершенно все равно – Вам тоже? – чей я, лишь бы тот знал, что я его, лишь бы меня не „забыл“, как я в кафе забываю палку… А теперь я скажу – три дня назад
