красным, Измайлов сделал из березовой слеги Миши крест и воткнул его в кочку, в нескольких метрах от того места, где сейчас подо мхом находился художник.
— Ну вот… Бросил ты меня, брат… — не замечая, что говорит вслух, шептал Алексей, связывая перекладину креста шнурками, снятыми со своих разбухших туфель. — Как мы теперь дойдем? Нам, брат, дойти надо. Мы же не одни, женщины здесь за два часа погибнут. Не можем мы их бросить…
Как-то так получилось, что за последние дни Миша стал для него одним из самых близких и родных людей. На удивление, вытащенный жестокой реальностью из своего воображаемого мира, художник оказался настоящим мужчиной, на протяжении всего пути он не ныл, не бодрился сверх меры, не учил других терпению, а молча помогал вымотанным женщинам и Саньке, улыбаясь так, словно это они ему помогали. Его полюбили все, не только немая девушка; доброта и отзывчивость молодого художника покорила даже оставшегося на гряде инженера. И здесь, в болотах, Миша был единственным человеком, который продолжал улыбаться. Без него путь становился в тысячу раз тяжелей.
— Не довел бы их я, довел бы ты… Это главное. А ты нас бросил… — с какой-то непонятной обидой бормотал Алексей, теряя ускользающую реальность. Он обращался к Мише, как к живому, как-будто его товарищ с набитыми грязью легкими сейчас внимательно прислушивался к его словам из глубины трясины.
Немая девушка неподвижно сидела на коленях на заснеженном мху и смотрела, как Алексей устанавливает крест. Она так и не заплакала. Позже, когда все решили остаться здесь на ночь, отойдя от трясины подальше, она молча легла на охапку срезанных камышей и, по-детски сжав согнутые колени руками, не мигая смотрела в какую-то точку на темном горизонте. Вера осторожно накрыла ее до подбородка своим пальто, но девушка даже не пошевелилась. Она не заплакала и после, когда Алексей на рассвете тронул ее за плечо и сказал, что им нужно уходить.
— Он сейчас где-то рядом с нами, — сказал ей тогда Измайлов, внутренне морщась от своей беспомощности. Если бы девушка заплакала, зарыдала в крик, то всем сразу стало бы легче. Это было бы понятно и естественно — все знали, что значил для нее художник. Но она покорно встала на ноги, подняла со мха свою жердь и медленно побрела по торфяникам вслед за остальными, прижимая за пазухой жакета его альбом. До конца своих дней девушка больше никогда не будет плакать. Все ее слезы выплакались раньше, когда еще было что терять.
Если бы на месте Алексея оказался мудрый Аркадий Борисович, он бы сказал, что настоящую боль можно победить только смирением. Любовь не заканчивается со смертью, она просто переносится на небо. Тот, кого мы любили, к нам уже не вернется, но мы к нему придем обязательно. И надо-то всего лишь подождать…
Но, наверное, девушка не услышала бы и его слов. Вся мудрость мира сейчас для нее была пустотой.
* * *
На седьмые сутки Измайлов понял, что им никуда не дойти. Голод догнал их. От истощения у него кружилась голова, все движения были слабыми, неуверенными, но сознание работало с потрясающей ясностью. Нестерпимые рези в желудке давно прекратились, вместе с ними исчезли навязчивые галлюцинации, и теперь даже сами мысли о еде были ему неприятны. За шесть дней пути по болотам все суставы отекли так, что при надавливании на коже надолго оставались белые ямки, но никакой боли не было, вся боль тоже куда-то ушла. Оставалась только огромная слабость, бешеное сердцебиение и незнакомые, яркие, странные мысли, словно в его сознании поселился кто-то чужой. Еще его мучил сухой кашель, но больше всего на свете доктор боялся упасть и не найти силы встать, или провалиться в воду, покрытую тонкой коркой льда и скрытую под снегом.
Страх был таким сильным, что у него потели ладони. Стараясь не думать о плохом, он растирал мокрым снегом лицо и в бессильной тоске смотрел на темную полоску тайги, в ясную погоду простирающуюся по всей линии горизонта на востоке. Это был не призрачный заболоченный таежный участок, за которым снова шли безжизненные торфяники, а самый настоящий кедровый лес, но добраться туда люди уже не могли.
Вчера утром они похоронили в болоте актрису. Она умерла так же незаметно, как и жила в последние дни, голод превратил ее в тень, в какой-то момент она просто легла на талый снег и отказалась вставать. Вера просидела возле бывшей актрисы всю ночь, а утром своей рукой закрыла ее глаза, неподвижно смотрящие на этот подлый мир, которому она раньше так мечтала подарить ребенка. Оглушенный сразу двумя смертями, Санька утром помог взрослым раскопать во мху неглубокую могилу, разрывая руками жидкую грязь, проросшую какими-то серыми волокнами. Актриса была не первая, кого он хоронил в болоте. Еще десять дней назад, в заброшенной фактории, которая теперь воспринималась как сумеречный сон, он точно так же закапывал в пропитанной водой грязи женщину в желтом берете. Она умирала слишком долго. Смерть не любит, когда люди забегают вперед, и перед тем как умереть, женщина все хватала Саньку за руку, в тумане ускользающего сознания принимая его за своего взрослого сына, который отказался от нее сразу после ареста.
— Юра, — шептала она прозрачными губами, держа ладонь Саньки в своих порезанных руках. — Папа меня бросил, да?.. А я сама что-то… — она обводила мутными глазами еловые лапы настила и ветки, на которых лежала. — Я не помню…Что-то изменилось… Я не дома, да?..
— Юрочка, — перед самой смертью прошептала она последние затухающие слова. — Сынок, любимый, принеси маме из кухни примус… Что-то мне холодно…
Раны на ее руках загнили, запах гноя пробивался в гаснущее сознание, разбавляя реальностью миражи прошлого. Женщина, наверное, понимала, что от нее пахнет, и, умирая, все равно стеснялась, все пыталась подтянуть к подбородку влажное от изморози пальто. На ее могиле поставили крест из двух жердей, точно такой же, какой сейчас поставили рожденной под самой несчастливой звездой актрисе.
В тот день Алексей и его спутники, стараясь не думать о том, кто будет следующим, удалились от берегов Оби еще на пять верст и на закате увидели далекие очертания сопок на горизонте. Но каждый уже начал понимать, что им туда никогда не добраться. Сил идти больше не было.
Наступившая ночь, наверное, была самой тяжелой. Алексей разжег костер и неподвижно смотрел на мерцающее пламя, подсовывая поближе к огню ледяные ноги в городских осенних туфлях, так нелепо смотревшихся здесь, на краю света. Вера
