с какой и поругивалась. Знала кажую травину – с има тоже разговаривала. Ну, в общем, ведунья, одним словом. Как-то я у ей спрашиваю: мам-де, откуда такое? Она мне и отвечает, что еще при царе Ляксей Михалыче наши родоки утекли за Дон, чтобы не терзали их. – Зымаев убрал руку со спины штаб-ротмистра. – Вот, ваше благородие, хорошо у тебя все. Похоже, позвонки на место встали.
– Зымаев, вы удивительно преобразовываете свою речь, прямо на ходу. Только что говорили на таком смешанном говоре, впору каждое слово записывать, а через секунду уже едва ли не светским манером.
– А ты записывай, господин штаб-ротмистр. Где еще таких народных выражений найдешь. Когда дело сложное и тонкое с волнением в руки, то перехожу я на народный язык – это словно защита и одновременно расслабление ума. Ум ведь отпустить в таких случаях надо, чтобы не мешал знаниями, а помогал. Сердцу же дать свободу. Когда ум слышит сердце, то и все получается.
– Понятно. – Вихляев одернул нательную рубаху. – Вот вы про песню говорили. Получается, что и у вас своя песня. Слова льются сами по себе, высвобождая глубинные знания, не полученные из книг и лекций, а переданные через кровь предков и молоко матери.
– Ну где-то так. – Зымаев поднялся с колен, двумя движениями сбил с них колючую грязцу и пошел помогать Карманову.
Быстро спустилась ночь. На десятки метров вокруг разошелся запах мясной похлебки. Вихляев посмотрел на звездное небо и залюбовался.
– Ты бы ел, вашбродь! – Карманов пододвинул котел.
– Спасибо. Я ем. Очень вкусно.
– Федька небось обзавидовался, – подул на ложку Зымаев. – До него запахом-то добирает.
– А я ему сейчас расскажу. – Карманов по-доброму засмеялся и дважды отрывисто каркнул.
В ответ проухало несколько раз.
– Что он ответил? – поинтересовался штаб-ротмистр.
– Просит, чтобы оставили. Еще зубоскалами обозвал, – опять рассмеялся Карманов.
– Это у вас своя такая азбука Морзе? – Штаб-ротмистр снова закинул голову на звезды.
Как смотрел ночью в космос Ваня.
Приговаривал: ай, мудрено, —
тихонько запел Зымаев.
– Пойду поменяю Федьку, – сжалился Карманов и встал, запахивая бурку.
Эх, зачем вспоминать о хлебе,
Если высь без конца и края,
Если ходит Христос по небу,
Звезды рубищем собирая.
Зымаев откинулся на спину.
– Благодать какая, вашбродь.
– Да, жаль, ребята не видят, – отозвался Вихляев.
– Э, ты погодь, вашбродь, робят хоронить. У нас так не принято. Коли в землю не положен – значит, за убитого не считать. Сколь таких случаев было! Иной раз упадет в гуще боя казак. Свои не вынесли тело. А казак аж через год в родную станицу является. Много таких случаев. Поэтому мы молчим о них, пока тело аль могилу не увидим.
– Да. А я хотел с вами поговорить о каждом. Я ведь ничего о них не знаю. – Вихляев смотрел влажным взглядом на бездонное, низкое, словно в сказке, небо.
– Отчего ж не поговорить, – сказал Зымаев. – Только не как о мертвых.
– Вот Плетнев, к примеру?
– Мишка-то! С виду лихой пластун. Так лихой и есть. Но только лихость его никогда впереди знаний не шла. Почему он выскочил на турка на коне? Не просто так. Смекнул он первым из нас, что турок всю ночь шел – кони несвежие, люди тоже. А тут еще бой закипел. Вот и решил выскочить на них. Усталый неприятель пошатнулся да осел в снег – нет сил дальше идти, отдых нужен. Каково по снегу карабкаться снизу вверх! И ножики Мишкины – как страх божий. А боле я и не расскажу. Знаю одно: умен да шибко ловок. Про Жигулина отдельно. Мы, когда пошли дальше, я обернулся на него. А он тушу вола вспарывал в тот момент. Я сразу понял: туда спрячется. Коли успеет, то положит турка несказанно. И ведь успел, значит. Мы благодаря ему два дня спокойно шли, пока враг за новыми силами не сбегал.
– Он стрелял из воловьей туши? – Вихляев перевел дух.
– Чего тут удивляться, вашбродь? Казак иной раз ночует зимой прямо в своем коне.
– То есть?
– Да со мной такое бывало. Убили подо мной коня. Конской кровью всего забрызгало, нога придавлена им. Наши отступают, а враг за ними вдогонку. Так все проскочили мимо. Ну выбрался я из-под своего мертвого коника. Ночь уже надвигается. Вьюга воет, того гляди Христа из-за пазухи выдует. Прости, говорю, послужи еще разок. Живот ему разрезал, кишки наземь, а сам туда. Тепло там у него было. Вьюга трое суток не смолкала, а я в уюте лежу и в ус не дую. Так и спасся. Потом как добирался до своих – другая история.
– А Колесников?
– Это, парень, пластун из пластунов. В снегу по двое суток лежит, мишень высматривает. Скольких отправил на тот свет, одному Богу ведомо. Ведь вот встал и раненый стрелять начал. А почему? Вроде без приказа нельзя? Но пластуну не до приказов, когда цель на мушке. Добрую половину из тех турок, что вчерась полегли, – это его работа. Не начни он стрелять с уроном по неприятелю, то остановили бы мы их? Не знаю. Ведь они весь огонь свой на него перевели. Лыткарин – это загадка. Знаю одно: никогда в беде не бросит. В последнем бою, сам видел, крайнее слово за ним было. Говорят, хитер, в этом деле цыгану не уступит. Еще слышал, чечены за него большой куш давали. Да так и не дождались его головы. И эти не дождутся. Либо ушел он от них, а коли погиб, то себя так подорвал, что никакой головы не сыщешь. – Зымаев опять затянул песню.
Но через несколько секунд оборвал:
– А пойдем-ка спать, вашбродь. Мне скоро черед в караул идти!
– Идемте, – поднялся с земли Вихляев и с прощальной грустью посмотрел на звезды.
Штаб-ротмистр лежал на спине, боясь лишний раз пошевелиться на толстой подстилке, приготовленной Свистуновым из бурок. Сон не шел. Он про себя ругался, что не выспится, но при этом не заметил, как вместо Карманова рядом с ним оказался Свистунов.
– Не спишь, вашбродь?
– Да вот думал, что не сплю, а сам, значит, провалился. Даже не заметил, как вы сменились.
– Эт в горах такое случается. Вроде лежишь-лежишь, сон не идет, а утром понимаешь, что спал. Примораживает там крепко. Я Карманову две бурки велел надеть. А ты вот чем, акромя войны, стал бы заниматься?
– Война закончится, пойду на службу в Императорское географическое общество. Если возьмут, конечно. Хочу по горам ходить с альпинистами и скалолазами.
