делу куда глядит? Да и правильно, на икону глядит. Потому как душа евонна стонет. Понимает, что согрешил. Даже к бабе своей по первости не подходит – ну как бы очистится вначале, а потом уж. А баба чё, вернулась с блуда, да быстрей к мужу, чтобы тот чего не заметил. Но ведь мрак от нее идет страшной, и его никуды ж не денешь. Но бабе совсем блудить нельзя, через это и дети голодают, и мужик хандрит, червь в ем заводится и гложет, пока до болести какой не исгложет, а тама уже и кончина. Вот и прожил, не знамо зачем. Так ведь?
– Все верно. Но коли уж такое случилось, то идти к Богу надо, и чем быстрее, тем лучше, здесь вы совершенно правы. Идти и говорить: «Прими мя, Боже, не как Своего сына, а как наемника, потому как недостоин я Твоей любви!» – Вихляев вдруг замер – спину прострелило по всему позвоночнику. Но неожиданно стало легче. Он даже впервые с момента получения травмы попробовал глубоко вздохнуть.
– Ты чего, ваше благородие?! – Свистунов обернулся.
– Все хорошо. Вроде спина сама лечится.
– Такое бывает, – одобрительно кивнул пластун. – Вот от разговоров светлых случается, что и болесть уходит. Эт еще наши старики на станице все, как один, подтвердят. Ну и дале продолжай, вот говоришь Господу: прими, как наемника…
– Да. А Он все равно примет тебя, как Своего сына. И объятья раскроет. Здесь Я – скажет. Потому что не так важен грех, как покаяние. Но только скажешь бранное слово вместо благодарности, то Он и отвернется. Тогда уже никто не поможет.
– Да вот и я так думаю. – Свистунов от волнения аж громко сглотнул. – И страшным судом пужають. Как на такое реахтыр?..
– Реагировать?
– Во-во. Реагхировать.
– И восстанут все мертвые из могил и с живыми придут на суд. Есть такое. У Бога каждое слово, точно гвоздь, забито. Ну как я вижу, что ничего в общем ужасного в этом нет. Страшного суда не надо бояться праведникам. Напротив, праведник ждет его с нетерпением, как избавления от земных мук. Обратите внимание, Федор, будущего боятся только плохие люди, а хорошие смотрят в него смело. Так и со Страшным судом.
– Стало быть, он Страшный, но не для всех?
– Нет, конечно. Хороший человек, наоборот, желает скорейшего его осуществления. Ведь после суда он попадет в объятья Господа Иисуса Христа.
– Вот только как теперь понять: хороший ты аль нет? Ведь сколько в войнах душ загублено вот этой рукой!
– На то есть благословение – Родину защищать!
– Оно верно. – Свистунов глубоко вздохнул, удовлетворенный ответом штаб-ротмистра. – Вон тама, за камнем, есть плешь между льдинами. Можем ночевку делать!
– Вижу. Пора, думаю. Скоро начнет темнеть. Лучшего места вряд ли найдем.
Через несколько минут обоз оказался на довольно обширной площадке, где вполне хватало места под семь лошадей и под полевую четырехместную палатку.
Карманов достал походный очаг – кусок тонкого металла, чуть вогнутого и порезанного по краям в лепестки, – и стал терпеливо разжигать, дуя на припасенные еще в Эрзеруме угли. Скоро над углями появился знакомый котел. Вихляев даже почувствовал, как откуда-то уже приближается запах мясного варева. Зымаев встал на караул, отойдя метров на пятьдесят по тропе. Свистунов ловко снимал поклажу с лошадей и складывал ровным штабелем, одновременно проверяя крупы и спины на повреждения и травмы. Опытная, тяжелая рука его ласково и строго скользила вдоль всего конского туловища, чувствуя каждую царапину, каждый волдырь, каждое болезненное место.
– Усе неплохо! – Свистунов с жалостью посмотрел на штаб-ротмистра. – Ляксей Константиныч! Я вам постелю посередке, да под низ поболе, чтобы от земли меньше тянуло. Так вот не перепутай, вашбродь.
– Спасибо, Федор.
– Вам на спину бы глянуть. А чё ж Зымаев в караул пошел! Знает ведь, что за благородием ходить надо. А сам пошел, голова дурья. Я счас его кликну да суды отправлю. А сам заместо его встану.
– Не стоит, Федор. У меня вроде значительно полегче.
– Дак как же не стоит. – Свистунов подхватил винтовку и быстрым, мягким кошачьим шагом поднялся по тропе. Сложил ладони у рта, выставив замысловатыми крючками пальцы, и один раз отрывисто ухнул по-совьи. В ответ два коротких «ух».
Вихляев восхищенно смотрел на легкий, пружинистый бег казака. Через считаные секунды Свистунов скрылся за грядой камней. Снова дважды ухнуло откуда-то сверху. Теперь настал черед Карманова: он приподнял голову, отрываясь от готовки, и хрипло и очень натурально каркнул. Да так натурально, что штаб-ротмистр вздрогнул и быстро глянул по сторонам – нет ли поблизости самой воспетой в народе птицы. И уже почему-то с другой стороны лагеря выросла фигура Зымаева.
– Ну как ты, вашбродь? Белье на спине не пора еще стирать? – пошутил казак, заходя за спину Вихляеву.
– Вы намекаете про стиральную доску? Думаю, что рановато! – улыбнулся и хотел посмотреть назад.
– Э-э, потише чутка. Так резко пока не надо. – Зымаев помог командиру снять шинель и лечь на живот. Стал аккуратно водить пальцами. Даже сквозь тугую повязку Вихляев почувствовал мощную и в то же время расслабляющую энергию.
– Где вы этому учились?
– Эт разве учатся! Вот можно научить песню слагать? Это по чутью дается. Кому чего. Был в нашей станице Гришка Яковлев – жаль, прибрал Господь, – так тот песню на любую сторону слагал: хошь – за любовь веселую, хошь – за любовь грустную, а хошь – и о войне. Кто его учил? Да никто. Батя – кузнец, мамка помима яго еще шестерых рóстила. А Гришка сам грамоту одолел. Ну не сам, а был один поручик, он за сестрой Гришкиной кружался, из благородий, навроде тебя. Да тут хочь поручик, хочь звездотематик, а коли сам не захошь, то никто не заставит. Вот слагал Гришка сам песни поначалу да умом запоминал. А тот яго записывать научил, чтобы, значится, теперь мог он, Гришка, потомкам свои сложения оставить. Но ведь грамота грамотой, а коли душа не поет и ум слабый, то никакое письмо не поможет. Вот меня, к примеру, сколь ни образовывай, а песню все одно не сложу. Лежи спокойно, вашбродь. По лекарству то ж самое: коли не чуешь болесть, не могешь с ней поговорить, то никакие пилюли не помогут. Моя мати заговаривала болести и пуще земского лекаря знала, где чего поделать надо. А тот даст пилюлю и укатить в коляске по другим делам. Тогды больной до кого идет? Идет к моей матушке покойной. А она ее, хворь колючую, рукой брала да в глаза ее желтыя глядела. Ну с какой по-хорошему говорила,
