Что на границе с хазарами замятня, удивительно не было. Но всё равно – где-то там лежали родной для Мечеслава Ижеславль и Хотегощ, в котором сын вождя Ижеслава учился быть воином и проходил посвящение.
А уж великое вече…
Хоть срывайся прямо сейчас, становись на лыжи да беги на восток, в вятичскую землю…
Но ведь вятич присягал князю… государь Святослав назвал его побратимом. И бросить его сейчас, после того как князь лишился верного, привычного дядьки Ясмунда, почти отца… очень уж на предательство смахивать будет.
А оставаться в дружине, когда хазары опять умывают родной край кровью – не предательство ли?
Опять этот выбор между бесчестьем и бесчестьем… за что гневаются на него Боги? За что всё время ставят на такие развилки?
Хоть волком не вой.
На сей раз сын вождя Ижеслава даже не пошёл за помощью к привычному советчику, Икмору. Парню, расставшемуся с отцом, вряд ли сейчас легче, чем государю. Не время сейчас сваливать на плечи осиротевшего друга ещё и свою заботу.
Опять умывают родной край кровью…
Тут главное – опять. Именно это слово.
Разве было в кровавой замятне на опрометчиво склонившейся под пятипалую каганову лапу земле хоть что-то новое? Что-то, чего не было, когда сын вождя Ижеслава помчался в погоню за разорителями своего села? Когда решился пойти под стяг с Соколом и Яргой, ещё не ведая, что стал дружинником великого князя из рода Соколов?
Нет. Не было.
Ничего не изменилось со дня принятого решения, и не след сворачивать с выбранного пути, раз уж встал на него.
Сердце рвалось пополам. Сердце обливалось кровью. Но чувства, что делает что-то не то, у сына вождя Ижеслава, покидавшего Дебрянск с полюдьем, по льду Десны, а не лесной, ведущей к Дедославлю, тропкою-лыжней, не было.
Вятич знал, что поступает, как надо.
И ещё со дня посвящения знал, что поступать, как надо, бывает очень и очень больно.
В следующем становище, в Трубече, по счастью, душу вятича уже не терзал родной выговор – тут жили северяне. Внезапно вспомнилось – как-то там усатый перевозчик Макуха, как неугомонный рыжий Дудора?
Но и тут они надолго не задержались.
Когда полюдье подходило к следующему становью, городу – не городцу в венце частокола, а именно городу, с бревенчатыми стенами, с тремя башнями, Икмор подъехал к Мечеславу, хлопнул по укрытому кожухом плечу:
– Признал места?
– А должен был? – изумлённо глянул на друга Мечеслав Дружина.
– А то, – широко, в первый раз с ухода отца, улыбнулся Икмор. – Парни рассказывали, как ты этот город за Киев принял.
– Новгород! – ударил себя рукавицею по лбу, сдвинув на затылок колпак, Мечеслав.
– Он самый, – засмеялся Икмор, подавая коня в сторону.
Когда это было? Той весной. Года не минуло. С тех пор сын вождя Ижеслава видел Чернигов, видел Смоленск, видел и сам Киев. Странно и смешно вспоминать изникшего из чащоб сопливого вятича, принявшего за Мать Городов Русских – а ведь дружинный и торговый люд божится, что и Киев не самый большой город на свете, есть Царь-город на Русском море, и Волын на Варяжском, и, будь он проклят, Итиль-город на Итиль-реке – городок о трёх башенках.
Будто целая жизнь минула за этот год.
В Новгород-Северский въезжал со странным чувством. Ну, не то чтобы домой возвращался… а что-то к тому близкое. Вон конюшни, в которые он с Верещагой в первый день своего здесь пребывания расставлял коней, задавая дружинным скакунам подогретого питья и кормового зерна. А вон башня, на которой они стояли, когда в Новгород прискакал старейшина киевских биричей, звать князя-Пардуса на Соколиный престол. Вон идёт по снегу, брезгливо отдёргивая пушистые лапки, Рыжко – тот самый кот, которого вятич принял тогда за пардуса.
А вон…
На крыльце дружинного дома стояла ключница Стрига.
Мечеслав Дружина уже спрыгнул с седла, кинув поводья Вихря отроку Войко, когда понял, что глазами ищет на теле Стриги знаки того, что ключница непраздна. И не найдя, досадует на неё.
Захотелось дать самому себе изрядного тумака.
Стараясь не выказывать торопливости, вятич подошёл к Стриге, зычно отдававшей с крыльца приказы суетившейся челяди. Открыл рот заговорить – и наткнулся на взгляд ключницы.
Нет, не злой, не холодный даже. Обычный. Каким женщина поглядела бы на любого из дружинников, подойди он к ней.
Или и впрямь привиделась ему та Купальская ночь?
Ещё несколько ударов сердца – и Мечеслав повернулся бы прочь, отгородившись от Стриги какими-нибудь пустыми словами. И больше не подошёл бы к ней – ну, разве что отдать ей купленный в Смоленске у того же Радосвета подарок.
Но глаза Стриги на миг потеплели. На миг поглядела из них Нежка, ещё не сделавшая свою жизнь ножнами убивающего хазар и их слуг клинка.
– Ляг в клети, – тихо сказала она, улыбаясь одними глазами. – И плащ у входа повесь.
А Жалёну он увидел. На девчонке… на бывшей девчонке был по-бабьи повязанный под шапкою плат, и косы было не видать, и кожух на животе сильно топырился, и ходила недавняя резвушка теперь неторопливо, в развалку. И он видел, как парень-конюх перехватил у неё ведро и пошёл рядом, над чем-то смеясь вместе с нею.
Мечеслав так и не сказал Жалёне, что случилось со старым воином, которого она согревала в Купальскую ночь. А Жалёна не спросила. По крайности, его.
Стрига пришла, когда в гридне уже погасли огни и притихли последние разговоры. В этот вечер в дружинном доме мелькнуло немало женских теней, а лица в полутьме не разглядел никто…
Потом он раздул тлеющую в светце лучину и запалил от неё новую. Стрига заморгала от показавшимся чересчур ярким света. Мечеслав вынул из калиты на лавке против лежанки два колта, щедро украшенных зернью – работы булгарских мастеров, они были самым красивым, что нашлось у Радосвета. Сами кривичи скудно украшают женщин, даже кольца на висках кривичанок – это действительно только кольца, сцеплённые концами кусочки проволоки, не более. Ни лепестков вятичей, ни лучиков радимичей, ни свившихся ужей северян.
Стрига зачарованно улыбается, перебирает подвески на цепочках, трогает кончиками пальцев крохотных птиц, сжимающих в клювах зёрна.
– Нежка, я… – начинает Мечеслав и видит, как голая, с торчащими лопатками, спина женщины вздрагивает, будто от удара, и каменеет.
Потом ключница поворачивается к нему лицом, и Мечеслав Дружина проклинает свой кривой неуклюжий язык – в глазах женщины нету больше ни улыбки, ни тепла. Одно мертвенно-гладкое, будто сталь клинка, спокойствие.
– Стрига, витязь, – тихо говорит она, глядя на него между свалившихся на лицо прядей. – Меня зовут Стригой.
– Я… – хриплым голосом заново начинает Мечеслав, но холодные пальцы ложатся на его губы.
