ничейная, не море и не суша.
Шагаю по выглаженному волнами песку под пристальным взглядом О’Фаррелла. Там, где он стоит, тянутся гирлянды ламинарии и валяется всякий мусор, вынесенный морем: куски досок, лоскут от рубашки, мужской кожаный башмак, будто вросший в песок. Сдается мне, примета не совсем верна, бояться надо линии прилива, вот где скапливается все дурное. Вот куда выносит все, что пропало во время штормов. Волосы у меня встают дыбом.
Кивком подзываю О’Фаррелла; он, чуть помедлив, качает головой и подходит ко мне.
– Я хочу знать, что случилось, – настаивает он. – Если ты сейчас же скажешь мне правду, я смогу тебе помочь.
– Правды я не знаю. – Я не говорю Джону, что помочь мне не сможет никто. Все это дело времени, и я тяну время, будто пряду золотую нить, в надежде спасти сестру и самой избежать петли.
– Ну же, Кон, – торопит меня Джон. Сжимает на миг кулаки, но, увидев, как я изменилась в лице, тут же прячет руки в карманы. Стараюсь подавить внезапный темный ужас, сковавший меня. Напоминаю себе, что Джон меня не обидит. Он всего лишь мужчина, с большими руками и стальными мускулами. Он не отдает себе отчет, что малейшее его движение может нести угрозу. Не сознает, что мужская сила способна лишить женщину дара речи или вынудить ее сказать «да», когда внутри все кричит «нет».
Джон смотрит мне в глаза, и видно, что он раздосадован, хоть и пытается это скрыть. И ему не понять, что я каждой клеточкой чувствую, что захоти он, мог бы сделать со мной что угодно – проломить череп, словно яичную скорлупу, свернуть мне шею одной левой. Он может сказать: «Ну же, Кон» или «Не тяни, Кон», и у него даже в мыслях нет мне угрожать. Но для меня это все равно угроза. Вздумай я так же запугать разъяренного мужчину, мне пришлось бы разгуливать с ножом. И за разговором доставать его из-за пояса и не спеша точить, а собеседник дрожал бы от страха.
Джон протягивает руку:
– Тебе плохо?
Я напрягаюсь, отшатываюсь:
– Не трогайте меня!
– Кон, – голос у него робкий, глаза полны ужаса, – я бы тебя ни за что не обидел.
И он снова тянется к моей руке, а я задыхаюсь, потому что в мыслях у меня Энгус. Его лицо, дыхание, его тяжесть.
Ко мне возвращаются воспоминания.
Боже, ну и тяжелый он был! Еле доволокли, и казалось, он на нас смотрит пустыми глазами. Я боялась глядеть на него – чего доброго, станет мне являться в ночных кошмарах. Старалась воспринимать его не как целое, а как набор частей. Ноги. Руки. Грудь. Губы. Глаза.
Заслоняюсь от света; надо сознаться, во всем сознаться. Рассказать Джону все, что мне удалось вспомнить, или Дот никогда не освободят.
Сглотнув, делаю вдох. И говорю чуть слышно:
– Я не собиралась его убивать. Это был несчастный случай.
Джон уже не держит меня за локоть.
– Убивать… кого убивать?
Я не в силах произнести имя.
Роняю лицо в ладони, а Джон пытается отвести мои руки:
– Кого убивать, Кон?
– Энгуса, – шепчу я.
Джон отшатывается.
– Энгус погиб? – Лицо у него потрясенное, в остановившихся глазах испуг.
Я чуть не плачу, горло саднит. Сейчас я сама же произнесу себе приговор, но иначе нельзя. Надо взять вину на себя.
– Это был несчастный случай, – говорю я. – Энгус меня догнал на барьере. Схватил, и… Мы оба сорвались. И он разбился о камни. Я его дотащила до карьера. Дот тут ни при чем.
Сейчас он придет в ярость. Сейчас позовет охрану, и меня уволокут, посадят под замок.
Но он без тени гнева кладет руку мне на плечо. Он будто сражен горем: глаза красные, и, кажется, вот-вот заплачет. Он говорит с запинкой:
– Тело… Тело в карьере. По-твоему… это Энгус?
Я тупо смотрю на него. И ничего не понимаю. Как будто он пытается что-то до меня донести, но я разучилась воспринимать человеческую речь.
– Да, Энгус, – шепчу я. – Я же видела.
– Ох. – Он крепко меня обнимает. – Бедная девочка. – От его свитера пахнет чем-то горьковатым – шерстью и мхом, и мне чудится на миг, будто меня обнимает отец или Дот, которая меня любит больше всех на свете.
Голова идет кругом; закрыв глаза, прижимаюсь к нему щекой. И собираю всю волю, хоть в глубине души знаю, что он мне скажет.
– Там, в карьере, – говорит он, – не Энгус. Где Энгус, неизвестно.
Джон ведет меня обратно в часовню, чтобы уложить. В висках пульсирует кровь, и по дороге меня дважды выворачивает наизнанку. Джон обещает прислать ко мне доктора, а пока что ему необходимо переговорить с майором Бейтсом, попытаться восстановить картину. А в часовню принесли матрас, и придется мне здесь переночевать, пока они решают, что делать.
Я киваю, но почти не слышу, что он говорит. Покорно следую за ним вверх по склону, в часовню, в спальный угол, и он со мной прощается, дав слово вернуться завтра.
Дверь за ним закрывается, и вот я снова одна, в темноте.
Слова Джона шуршат в голове морскими камешками.
Там, в карьере, не Энгус. Ах ты бедная девочка.
Время тянется, разматывается длинной нитью. Провожу пальцем по гладкому краю стального сердца. Взвешиваю его в ладони, словно камень. Легонько постучав им по лбу, подношу к виску. Стук моего сердца отдается в кончиках пальцев и в металле.
Смотрю в окно часовни. Свет сменяет темнота – настоящая темнота, знак того, что лету конец. Темнота как первая весточка от зимы, когда жизнь замирает.
На другом берегу пролива, в керкуоллском морге, лежит тело, и мне страшно о нем думать. Стоит дать волю мыслям, и к горлу подкатывает едкий ком. И, чтобы не думать, я смотрю, как за окном меняется свет. А там, в окне, звезды рассыпаны по небу, словно крупа, все острей горит в ночи молодой месяц.
Нет, бесполезно. В морге лежит труп, и я в опасности. Я точно это знаю. Что же со мною будет?
Констанс
Снова и снова просыпаюсь, а когда засыпаю, приходят сны, один другого страшнее. Надо мной бурлит вода, чьи-то руки не дают выплыть.
О’Фаррелл сейчас в Керкуолле; он говорит, что хочет меня спасти, но я точно знаю, не миновать мне виселицы. А как иначе, раз я во всем призналась? Голова трещит. В полутьме, при слабом свете луны из окна, пытаюсь разглядеть свое отражение. И вижу бледное, измученное лицо, не могу смотреть в эти запавшие глаза.
Ложусь на матрас, сжимаюсь в комок.
Просыпаюсь. Засыпаю.
