class="p1">Но вполне возможно одержать победу над врагом, даже убить врага и все-таки проиграть сражение.
Шантеклер не лишился жизни в схватке с Кокатриссом, но он потерял нечто бесконечно более дорогое. Он потерял надежду. А вместе с ней Петуха-Повелителя оставила и вера. А без веры у него не было больше чувства собственной правоты.
Когда оказалось, что битва с Кокатриссом — тяжкая, изнурительная битва — вовсе не означает конца войны, вышло так, что Уирм, а совсем не Петух торжествует победу. Пятью словами Уирм не просто отнял силу у Шантеклера, ибо тот уже был обессилен. Пятью словами Уирм сделал войну бесконечной, а любую победу превратил в насмешку. Пятью словами Уирм убил надежду и швырнул Петуха-Повелителя в бездонную бездну отчаяния. И пятью самоуверенными словами Уирм сокрушил властелина этой земли, так что земля эта перестала быть преградой для могучего узника. Без вождя, лишенные опоры, стражи утратят и силу свою. Узы разорваны, заплата протерлась, отперты врата темницы. И Уирм уже видел разверзающийся над ним путь к свободе!
Для Шантеклера теперь лишь одно имело значение: его собственные переживания. Все остальное стало просто тенью — ухмыляющейся, насмехающейся тенью.
Снова придя в чувство, Шантеклер обнаружил себя в Курятнике, в чистой соломенной постели. Он пытался сдвинуться с места, но у него ничего не вышло. Все его тело — и снаружи, и внутри — затекло и одеревенело.
Все звуки и краски вокруг него были размыты и неотчетливы, так что ему казалось, будто он смотрит сквозь какую-то пелену. «Кто-то, — подумал он, — накрыл меня с головой».
Некоторое время он размышлял, что же это за пелена. «Муслин, — решил он. — Нет, не муслин. Что-то прозрачное, что-то легкое и тонкое».
Цвет покрывала непрерывно менялся, вспыхивал красным с каждым ударом сердца и багровел с каждым вздохом, почти стирая все остальное вокруг. Шантеклер подумал, какая же это добрая и одновременно невыразимо прекрасная завеса, и какое-то время наслаждался ею.
Но только какое-то время. Вскоре тот факт, что покров лежит на его голове, погрузил его в глубокое уныние.
«Они решили, что я умер! — думал он. — Они даже не подождали, пока я очнусь. Они накрыли меня и бросили как мертвого!»
Внезапно Шантеклер ощутил глубочайшую жалость к Шантеклеру.
«Ладно же, с ними все ясно, протухли! — решил он с колоссальным чувством собственного достоинства. — Я и без них обойдусь, — возвестил он себе. — Пускай идут своими персональными дорожками. Шантеклер, Петух-Повелитель, навечно останется самой благородной птицей среди всех до единой!»
И вот так в душе своей беседуя, Шантеклер готовился к вечности одинокого страдания.
Но краски вокруг него мелькать не переставали. Они стали медленно двигаться, будто имея цель, сливаться воедино, складываться в некое очертание. Они приобретали форму. И они смешивались — кружась, сочетаясь, теряя различия, пока наконец все цвета не слились в один сумрачно-бурый цвет. А очертания стали очертаниями Коровы.
Сердце Шантеклера запрыгало! Он моргал и вглядывался изо всех сил.
Да! Он видел широкие острые рога Скорбящей Коровы и ее прозрачные глаза, преисполненные сострадания. Они скорбели, эти глаза, и Петух сразу же их узнал.
— Ты не забыла! — воскликнул Шантеклер, не открывая рта. — Ты видишь мои страдания! Они бросили меня, но ты, настоящий мой друг, — ты вернулась ко мне!
Крик поднял тучу искр вокруг его головы, и лик Скорбящей Коровы заколыхался, будто отраженный в воде.
Но столь безнадежно было уныние Шантеклера, что дикий восторг тут же сменился дичайшим и горчайшим раздражением.
Когда вновь отвердел облик коровы, гневом вспыхнул мозг Шантеклера. Глаза ее излучали то же сочувствие, но теперь-то он разглядел, что они не смотрят на него. Между ним и Скорбящей Коровой затесалась теплая компания. Пес Мундо Кани был там. И на него пялилась Скорбящая Корова!
— Вон! Вон! Вон! — взревел Петух-Повелитель, все так же беззвучно. — Здесь больше нет тебе места, Пес! Убирайся из Курятника! Вон из лагеря! Умри, несчастный...
Но, похоже, никто и внимания не обратил на его рев. Ни Скорбящая Корова, которая теперь изгибала уста, будто разговаривала; ни поникший головой Пес, чьи вислые уши обратились в слух; ни Курица — Курица!
— Пертелоте! Ты тоже!
Шантеклер был убит.
Те двое, что были ему наиболее близки, кого он любил больше всего, они украли искреннее сочувствие и исцеляющий взгляд Скорбящей Коровы! Они оказались главными заговорщиками! Забрав его жизнь — накрыв и бросив его умирать, — они теперь хоронят его, отрывая от той единственной, что способна вернуть его к жизни. И Скорбящая Корова питает мерзкого Пса, в то время как погибает Петух-Повелитель. А Курица бесстыдно взирает на это убийство!
— Теперь-то я знаю, Пертелоте! Теперь я знаю, что для меня ничегошеньки не осталось!
Скорбь Шантеклера о себе измерению не поддавалась.
Но то, что он увидел потом, заставило его замолчать и привело в полное замешательство.
Следуя какому-то внутреннему порыву, Скорбящая Корова отступила от Пса. И взгляд ее при этом становился все более и более скорбным. Очи ее заплыли мукой, а лицо исказилось страданием.
— У-у-у-у. Мундо Кани,— воздыхала она удивительным голосом.
Было ясно, какие чувства она испытывает, и все из-за Пса. Но тот оставался недвижен, склонился себе и слушал, слушал.
— У-у-у-у, Мундо Кани, — вновь этот ужасный стон.
Внезапно она одним тяжелым движением отшатнулась к стене Курятника, закрыла глаза и треснулась головой о деревянные брусья. Нет, не головой — рогом! Снова и снова била она рогом о дерево, напрягая мускулы на шее, всем телом бросаясь при каждом ударе, заливаясь слезами. Затем воздух сотряс оглушительный хруст и крик боли: рог отломился от ее черепа и, как бревно, рухнул на землю.
Ни Мундо Кани, ни Пертелоте даже не шелохнулись. Казалось, будто Скорбящая Корова по-прежнему спокойно разговаривает с ними.
Но эго было не так. От двери Курятника она с невыразимой печалью взирала на Пса. У нее был теперь только один рог, ибо другой остался позади. Корова стала калекой.
Потом, прежде чем повернуться и уйти, она подняла глаза и посмотрела прямо на Шантеклера.
— Modicae fidei, — сказала она на тайном языке, но Петух абсолютно ясно воспринимал ее речь; голос ее был подобен низвергающемуся водопаду. — Quare dubitasti? Шантеклер, Шантеклер! Разве ты не понял еще, что все это для тебя? Ах, нет, и не поймешь, пока добром не свершится все, чему надлежит.
Взгляд и речь пронзили его насквозь. Он
