мятный чай, гашиш и свежие, еще теплые навозные кучи, оставленные ишаками, которые привычно тащили на себе все что угодно в лабиринт и обратно. Красильные чаны необъятного кожевенного цеха под открытым небом, рассыпающиеся от древности здания, специи, грязь и пыль, свежеиспеченные булочки и протухающее мясо в мясных лавочках источали свой собственный особый дух.
В ароматах, приобретших от жары особую остроту, переливаясь, медленно проплывал коллаж из белых тюрбанов, алых фесок, джинсов, безупречных строгих мужских рубашек, французских юбок, длинных бурнусов, покрывал, шарфов, пляжных полотенец и бескаблучных кожаных шлепанцев. Туристки в скупеньких трубочках-топиках и шортах пробирались по узким улочкам бок о бок с мусульманками, оставлявшими неприкрытыми только глаза. Люди неловко жались к стенам лавочек, протянувшихся по обеим сторонам «коридоров», под напором толпы, освобождая дорогу бредущим ослам, навьюченным коробками и корзинами с товаром. Темнокожие проводники, ведущие ослов под уздцы, постоянно взывали к движущейся впереди сплошной стене людских тел, но часто их просьбы освободить дорогу тонули в беспорядке, царившем на суматошных узеньких улочках.
Монотонное визгливо-пронзительное пение, нарушаемое радиопомехами, вырывалось на волю из чайных, и по пять раз на дню с вершины стройных высоких минаретов муэдзины скликали правоверных к молитве. Внизу, под ними, втиснутые в крохотные, состоящие из одной-единственной комнатушки, лавочки-мастерские, дверьми выходящие в переулки, в поте лица трудились плотники, кожевенники, медники, ткачи и портные. Юноши, нанятые в подмастерья к ткачам, стояли в переулке, футах в двадцати от мастерских, держа в руках по три-четыре мотка шерстяной пряжи. Нити тянулись в мастерскую, где стараниями мастера им суждено было превратиться в ткань для бурнуса или костюма. По мере того как продвигалась работа ткача, парни разматывали мотки. Случалось, пробегавшие мимо сорванцы запутывали нити. Тут же поблизости выстроились старики, продавая мяту для чая по пять центов за пучок, в то время как мелкая ребятня добродушно клянчила подаяние у интуристов, а мясники вывешивали напоказ отрубленные головы тех животных, чье мясо продавалось в лавке.
Ковры, всевозможные изделия из металла, обувь, фрукты, овощи, джинсы, ткани, мебель, масляные лампы — едва ли не все, что только можно себе представить, — выставлялось на продажу или изготовлялось в мастерских медины. Пестроте лавочек как нельзя лучше соответствовало многообразие людей, запахов и звуков. Внутри мечети Карауин, старейшей мечети Северной Африки, и в здании университета, основанного в 859 году, набожные мусульмане стояли на коленях на экзотических ковриках ручной работы и, обратясь в сторону Мекки, отбивали земные поклоны, вознося молитву Аллаху. На автостанции, за стенами медины, слепые, калеки и нищие просили милостыню у пассажиров-мусульман, большинство из которых совало им несколько монеток. Почти неделю изо дня в день мы с Ларри с наслаждением терялись в этом запутанном экзотическом мире, временами напоминавшем картины сюрреалистического видения. Мы смотрели во все глаза, мы слушали и вдыхали его ароматы, а затем, выбравшись наконец из этого сна, снарядились в обратный путь в Сеуту.
Идея вернуться в Сеуту автобусом казалась удачной по двум причинам. Во-первых, нам не пришлось бы впустую потерять целых два дня на то, чтобы вновь проделать уже хорошо знакомые двести миль от Феса до Сеуты. Во-вторых, мы оба сочли, что автобусная «прогулка» позволит нам пережить массу любопытных ощущений.
В половине шестого утра, 22 апреля, мы покатили из кемпинга к автобусной станции. Солнце уже озарило пыльный воздух и тела спящих, сгрудившихся в переулках около станции. За тридцать пять дирхемов (одиннадцать долларов) мы стали счастливыми обладателями двух билетов с местами на шестичасовой автобус. Багаж удалось распихать под сиденья и пристроить в ногах, но велосипеды пришлось громоздить на крышу, что обошлось нам еще в десять дирхемов. Велосипеды присоединились к компании вьюков и корзин, которые заносились наверх по лесенке с задней стороны автобуса, клались на крышу, для надежности сверху на них набрасывалась сетка. На протяжении всего нашего восьмичасового путешествия всякий раз, когда автобус останавливался, чтобы посадить еще пассажиров с корзинами, Ларри карабкался по лесенке наверх вслед за грузчиком, чтобы лично убедиться в целости и сохранности наших велосипедов. По причине явного отсутствия у автобуса мягких рессор на ухабистой дороге тюки и прочая кладь с грохотом выплясывали на крыше, сшибаясь друг с другом. Каждый раз, когда автобус ухал в очередную яму шириной от бровки до бровки и тотчас же бодро выпрыгивал из нее, мы ждали, что за окном, того и гляди, пролетят наши механические товарищи по несчастью.
Эх, если бы сейчас меня видела моя мама, только и думала я, пока автобус медленно, но верно выбирался из Феса. Вот они мы, вдавленные в крохотные сиденья, впереди едва хватает места, чтобы поставить колени. Рядом с нами в проходе покачиваются два марокканца. В обеих руках у каждого по живой курице, причем держат они их вверх тормашками, за грязные ноги. Сами несушки обмякли и висят без движения.
Прямо над моей головой находился громкоговоритель, водитель же включил радио на всю катушку. Из него изливались заунывные стенания марокканских «мамок», сопровождаемые главным образом радиопомехами. В нескольких милях от Феса впередисидящий пассажир хорошенько грохнул свой портативный радиокассетник о спинку переднего сиденья, после чего его «ящик на батарейках» внезапно ожил. Этот парень явно предпочитал чисто мужские стенания, хотя и под тот же самый скребущий по нервам аккомпанемент. В автобусе было тесно и жарко, и я высунула голову в окно, чтобы немного проветриться на пыльном «свежем» воздухе.
В какой-то момент, когда автобус ринулся в очередную рытвину, один из пассажиров в проходе потерял равновесие. Пытаясь устоять на ногах, он схватился правой рукой за спинку сиденья, при этом упустив курицу. Потерянная птица сломя голову пустилась наутек. Когда же после упорной борьбы кому-то из пассажиров наконец удалось прижать ее к полу, на теле беглянки не осталось ни единого перышка. «Обнаженную» вернули хозяину. Музыка продолжала визжать.
По графику между Фесом и Сеутой полагалось три остановки — Уазан, Шешуан и Тетуан, — но наш водитель останавливался возле каждого голосующего у дороги. Слепых подсаживал бесплатно. В Уазане, прежде чей кто-нибудь смог высадиться из автобуса, в салон ввалилась кучка попрошаек и начала свой обход. За нищими устремились дети, предлагая фрукты, сладости и жвачку. В Уазане почти все пассажиры высыпали из автобуса — немного размяться и заглянуть в кафе. Все они оставили свои пожитки без присмотра на сиденьях, заставив меня еще раз помучиться над вопросом: куда же все-таки подевались «хваленые» марокканские воры, которыми нас пугали интуристы? Впередисидящие пассажиры сошли в Тетуане, их места заняли двое с иголочки одетых марокканцев лет двадцати
