и ворчал громко, мол, пищишь, как девка, а урону-то и вовсе нет. Сплюнул под ноги с досады и пошел к посеченным. Елена и зашагала быстрее, все хотела в глаза дорогие глянуть, обнять любого. Пока шла, услыхала конское ржание, обернулась невольно и приметила страшное!
Рыбий глаз тянул тетиву! Боярышня пригляделась, да поняла жуткое: на Власия лук-то навел!
Закричала так, что кони отпрянули, понеслась, не чуя ног под собой. Все поминала Павла, как прикрыл спиной своих. Лук обронила, колчан бросила, шапку свою на снегу оставила. Летела птицей! Все кричала, взвивала голос отчаянный, плач последний! Добежала за малый миг, кинулась на грудь любого, а тут спину болью ожгло, стегануло острым, дух вышибло. Повисла бессильно на Власии, все в глаза ему смотрела. Знала, что кинет сейчас слова последние:
– Лаврушу… – вздохнула натужно. – Сбереги…
Потом смотрела, как изломились брови боярича, как глаза раскрылись на всю ширь, чуяла, как крепко сомкнулись руки, удерживая.
– Ты живи, любый, живи…
И свет померк, затянуло все болью и тьмой. Сквозь пелену услыхала вой Власов – громкий, страшный – и провалилась в омут глубокий.
Глава 30
Влас взвыл, прижал к себе девушку, все звал ее, все шептал:
– Рябинка, что ж ты…Куда… – щекой чуял макушку ее теплую, разуметь не мог, что в руках держит любовь свою мертвую. – Елена, зачем…
Не отвечала, рук не поднимала, чтобы обнять, приветить. Влас все смотрел на шапочку ее, на ту, которую обронила, пока бежала по красному снегу к нему. Увидел, как в тумане Савку: мужик ощерился, словно пес, сжал пудовые кулачищи, ринулся к Власу. Ногой наступил на шапку, втоптал в снег.
Власий не вынес. Яростью накрыло неистовой! Обхватил поперек тулова Рябинку свою, двинулся к Савелию, не замечая, стрелы в ее спине и того, что сапожки боярышни по снегу волочатся.
– Убью-у-у-у-у! – взревел. – Тварь! Что топчешь!!
Рычал медведем жутким, наступал на Савку неотвратимо. Тот отошел подалее, не снес злости, что плескалась во Власовых безумных глазах.
– Убью-у-у-у, – просипел люто, страшно.
Подбежал Ероха, за плечо ухватил, а Власий не глядя, врезал кулаком. Тот в снег свалился, и шевелиться перестал. Ратные обступили, гомонили. Кто-то кричал, увещевал, просил боярышню отдать.
– Кто подойдет, убью, – сказал тихо так, безумно.
Отступили, дали пройти. Влас шагнул раз, другой, да и застыл. Куда идти, зачем? Кончилось все. Не осталось ни света, ни радости, да и жизни не осталось.
Так и стоял, прижимал к себе невесту бездыханную, водил рукой по ее волосам – теплым еще, шелковистым – и боле ничего. Не услыхал, как Проха выругался зло, стянул с себя шелом и закинул подале. Не знал, что за его спиной поднялся Ероха, утер кровищу с носа, да пнул с досады мертвяка ляшского. Не увидел, как Савка тяжко осел в кровяной снег, закрыл пятерней лицо, завыл тихо, по-бабьи.
Власий бездумно оглядел воронье, что уж вилось над сечей утихшей, слышал грай жадный. Миг спустя проговорил:
– Кто?
Ратные, из тех, что посмелее, подошли.
– В ельнике хоронился. Пётр достал его стрелой да не убил. Пошли с Терентием за ним. Взяли с собой пятерых, – Глеб Ржанов с шеломом в руке стоял опричь, опустив голову.
– Живым, – более ничего не сказал боярич, осел на снег, но невесты из рук не выпустил. Услыхал только, что принялись ратные коней ловить, чтоб загнать ворога, как зверя дикого.
Не ведал, сколько сидел, качался взад-вперед, нянчил в руках Рябинку свою, будто убаюкивал.
– Власка, слышь, отдай Елену, – Ероха подошел тихо, говорил ласково. – Так-то сидеть сколь еще?
– Уйди.
– Влас, так ить…мертвая, – Проха прогнусавил жалостно.
– Еще хоть слово кинешь, удушу.
Обнял крепче девушку да вскинулся! Почудилось, что вздохнула?! Мигом образумился, подлез большой ладонью под косу смоляную, поднял к себе личико дорогое.
– Рябинка…Рябинка, ответь, – глядел на лик бледный, на глаза закрытые, на ресницы длинные. – Что ж молчишь?!
– Влас! Христом богом, перестань! – Ероха не вынес. – Ты как дурной! С мертвой говоришь!
Власий не двинулся, встряхнул легкую Еленку, а она дернулась в его руках, застонала жалобно:
– Больно….
– Свят, свят! – Ероха отскочил, словно укушенный. – Савка! Савка!
Савелий взвился, бросился к Власу, дернул из рук боярышню.
– Пошёл! – Влас не отдал, поднялся. – Руки куда тянешь, пёс?!
– Башка козья! Отдай, сказал! Стрелу вынимать! – Савка пёр кабаном.
– Моя! Сам!
– Мужики, чего лупитесь?! Держи его! Ополоумел! – заорал Дикой.
И навалились, повисли на широких Власовых плечах, руки вывернули, Еленку отобрали. Влас рычал медведем, криком заходился, слова скверные выплевывал. Бился в руках дюжих мужиков, стряхивал с себя, будто те дети малые.
– Проха! Воды неси! Быстрей, задница твоя млявая! – Ероха ухватил Власия за горло, голову его запрокинул.
Прохор не оплошал, кинулся к домку дверь распахнул, да и выскочил мигом: в руке бадья с водой. Бежал, как полоумный, а уж потом опрокинул на боярича воды ледяной.
Тот провздыхался, головой потряс:
– Пусти. Пусти, сказал. Всё.
Ероха руки-то разжал. За ним мужики отступили, но смотрели на Власия сторожко. А тот встряхнулся и побежал к домку, куда Савка унес Елену. В сенях угодил ногой в короб малый, да так и пошагал к ложнице, где уж слышался басовитый говор Савки:
– Тихо, тихо… – шебуршание, – лежи. Голову опусти, боярышня, не поднимай. В-о-о-о-т, разумница. Ты покричи, покричи, коли больно.
Влас услыхал тихий стон, с того и быстрее побежал. Ткнулся в дверь, а она не поддалась!
– Савка, чёрт малахольный! Отопри! – плечом бился, едва не снес.
– Пошёл отсель, бесноватый! Не до тебя!
– Доберусь, своими руками придушу! – закричал так, что сам едва не оглох.
За спиной услыхал шаги: сапоги грохотали по сеням, да дробно так, споро.
– Влас, уймись! – Ероха руку на плечо накинул. – Не помощник ты ему сейчас!
– И то верно! – Проха сунулся. – Ты харю пойди умой! Невеста не узнает!
