человека, когда человек спит — она ведь это хотела показать? Так пусть она спит. Без него…
Он спустился и вышел. Чахлая лампочка над подъездом едва освещала сама себя. Ночной экскаватор работал близко. Луч от его фонаря скользил по верхним этажам, но сюда, во двор, не попадал — мешал дом напротив.
«Глупость какую-то учудили с этой лампой», — подумал Степан. Злость в нем росла. На работе у него тоже шли косяком неприятности. Его идею (земляные и бетонные работы одновременно) утвердили, но никто ни в чем не помог. Показатель по бетонным работам был важнее начальству — вот и гнали бетон. Он решил, что пойдет туда, хотя это совсем было не нужно. Вот он придет, обязательно выйдет из себя, среди ночи позвонит главному инженеру на квартиру…
— А! Чтоб вас всех! — услышал Степан.
Кто-то оступился, чавкнула грязь под ногой. Оказалось, разносчица с телеграфа. Она заблудилась в этом дворе, изрытом канавами. Степан помог ей выбраться на дорогу.
— Это вы? — удивилась она уже на дороге. — Я как чувствовала: не надо было эту телеграмму нести…
— Ничего, ничего, — попытался успокоить ее Степан. — Вот уже тут светлей немного. Спасибо. Я постою…
Женщина ушла, а Степан остался стоять. Идти, что ли, ему в котлован-то? Или уж лучше не надо… Он оглянулся. Громада дома настороженно чернела. Только одно окно светилось — его, Степаново окно. «Может, на самом деле спит?» — подумал он о Надежде. Но нет, этого быть не могло.
Светилось еще одно окно — в доме напротив. Третий этаж, третье с краю. «Карякин! — догадался вдруг Степан. — Пойду-ка я лучше к нему. Авось не прогонит».
4
Карякин сам ему отворил.
— Новосел, чего не спишь? — спросил Степан.
— На новом месте не спится. А почему не спит старожил? Осторожно, не споткнись.
Тюки, узлы, тазы, белье на веревке.
— Итальянский неореализм, — шепотом объяснил Карякин. — Нынче только переехали.
Они прошли в комнату без мебели — стояла одна раскладушка.
— Слышь, Владимир Сергеевич, я говорю: во забот тебе! Без квартиры беда. Квартиру дали — тоже беда! На мебель в очередь записался?
Карякин прикрыл дверь.
— Говори потише. Жена замоталась с этим переездом до чертиков… Чего колобродишь, не спишь? Что-нибудь с Надей?
Он заботился о жене. Степана кольнуло это, будто Карякин его упрекнул — как же это он, Степан, мог оставить жену одну среди ночи?
И Степан не сказал, почему он колобродит в темную ветреную ночь. Он сказал:
— Я вот, видишь ли, спросить пришел…
Поискал глазами, куда бы сесть. Сесть было некуда. Спустился на раскладушку, но она так заскрипела, что Степан вскочил. О чем пришел спросить — он не знал. Он еще не придумал.
— Хорошая квартира! — похвалил Степан. — Очень хорошая!
— Спросить-то что хотел?
Степан поглядел в потолок: что бы такое спросить?
— Вот Ленин называет «Коммунистический манифест» песнью песней марксизма. А сама-то песнь песней — она что же, из библии?
— Из библии.
— Ага. Так, так… — закивал Степан, однако не слишком уверенно. — И еще вопрос будет: что же там у Маркса после запятой? Я так и не нашел.
— Ну, задел всех этот поп! — развеселился Карякин.
— Это ты всех задел, а не поп. Но вообще-то слушай: почему нас так учат? Поп знает больше меня. Я же десятилетку кончаю.
Карякин отмахнулся.
— Не такие уж они академики, попы. Преувеличивать тоже не надо.
— Откуда же такой поп получился?
— Из себя получился. Талант. Да и тот уже не поп…
Степан кивнул — он понял. Примерно…
— Ну, а запятая-то?..
— Точка там стоит, а не запятая. Точка! Дело не в этом.
Обидно было, что точка, оказывается. Разочарование Степана было так откровенно, что Карякин вышел в прихожую, долго рылся там в узлах и вернулся с книгой.
Оба сели на подоконник спиной к ночи.
— Читай сам.
— «Религия — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как оно — дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа».
Мысль развивалась, нарастала, ширилась, возвращалась сама к себе. И Степан подумал горько, что никогда он эту книгу не прочтет всю. Никто и ничего не помешает ему, но вот почему-нибудь он так ее и не прочтет — это факт. Не будет времени, не будет покоя. Потом, потом когда-нибудь… Когда?
— Я вот еще что подумал, — сказал Карякин. — Ах, ты читаешь… Возьми-ка ты эту книгу домой — лучше будет. Только верни смотри. А то я вашего брата знаю.
На странице, где Степан читал, Карякин сделал закладку.
— Я подумал — сорок с лишним лет мы переделываем сами себя. «Человек — это мир человека». Прочел? — Карякин указал на книгу. — И все же опять и опять встает перед нами забота — переделать человека. Или уж эта наша забота вечная, или мы делаем что не так.
— И то и другое вместе, — сказал Степан.
— Ответ олимпийский! — иронически восхитился Карякин.
— Ну, а что тут мудрить? — возразил Степан. — Я рабочий, простой человек…
— Этих слов не говори! «Я рабочий, я простой»! Тут уже слышится что-то другое.
— В этом смысле, что, дескать, я слукавить что хотел?
— Ничего ты слукавить не хочешь, я знаю. И речь не о тебе. Просто надо кое-чему вернуть начальный смысл. «Я рабочий, я простой». Слишком часто этим козыряют иждивенцы. Если требуются воля, риск или хоть ничтожная жертва, он простой, он маленький, тут обойдется и без него. Зато коснись получения благ — он рабочий, он соль земли, создатель ценностей.
Степан заметно помрачнел.
— Почему ж речь не обо мне? Давай увязывай с конкретным материалом.
— Не ищи остроты, — предупредил его Карякин.
Они долго молчали. За окном лил дождь.
— Хотя, впрочем… Вот ты пожаловался, что тебя плохо учили. А как учился ты сам? Открывал ли материки, докучал ли всем вопросами? Прятался ли ты за шкафом в школьном физическом кабинете, чтобы вечером, когда все уйдут, ставить опыты по собственной программе? Не было этого!
— Ну, извини! — возразил Степан. — Ты хочешь, чтобы были одни Ломоносовы. Интерес сам не является, его тоже воспитать надо. Да и какая, сказать по совести, собственная программа в шестнадцать лет? Футбол — это дело!
— Вот-вот! — подхватил Карякин. — Я об этом и говорю. «Дядя, не задавайте мне проблем, я еще в коротких штанишках». Это то же, что «я простой, я маленький, обойдетесь без меня». Добролюбов, если помнишь, в двадцать лет был властителем дум. Лермонтов в двадцать семь уже умер, оставив наследство векам. Революция наполовину совершена была руками совсем еще юных людей. Гайдар в семнадцать лет командовал полком. А потом что-то с нами произошло. Почему-то стали считать, что человек в двадцать лет еще ребенок, ему нельзя доверить большое дело.
