— Эй, Котова?! Ты там где?! — послышался из динамика голос Тихомировой. — Что это? Потолок? Ты там спишь, что ли?!
Вероятно, в пылу возбуждения вместо того, чтобы отклонить вызов, я его приняла. Соображая, что делать, я замерла, сидя на парне, в растерянности уставившись на него. Тот не стал тормозить, и, откашлявшись, схватил телефон.
— Привет, Наташ, она… немного занята, — Бредин беззаботно смотрел в камеру, хотя его грудь все ещё бешено вздымалась, а я еле удерживалась от истеричного смеха.
— О-о-о, Ромка! Привет, коль не шутишь! Ты чего такой красный? Ты там что голый?! — с подозрением в голосе спросила Натахин.
— Аммм… ну… скорее, да, чем нет, — ответил Бредин и уставился на меня.
Я покрутила пальцем у виска, намекая на то, чтобы он не палил контору, но Тихомирову было не так-то просто смутить или заставить соскочить с интересной ей темы.
— Ды иди ты?! — догадавшись, что к чему, она едва не взвизгнула от восторга. — То есть… вы там… что? — но на всякий случай решила уточнить. Бредин загадочно улыбался, а я провела ладонью по лицу, рассматривая его бесстыжую физиономию сквозь пальцы. — Чёрт! Блин… Охренеть! — воскликнула Тихомирова.
— Может, ты потом перезвонишь? — предложил ей Бредин, поглаживая мою ногу.
— Что? — спросила та. — А… да, конечно! Ромка, красава! Котова, да неужели?! Все, братцы, до связи, только предохранитель не забудьте! — и ободряющим тоном закончила разговор.
— Какая она заботливая. Я всегда знал, что Наташа на моей стороне, — довольным тоном заявил парень, пряча под подушку телефон.
Разочарованно вздохнув, я слезла с него и повалилась плашмя, устраиваясь рядом.
— Зачем ты ей ответил? — пробурчала прямо в матрац, покрытый серой простыней. — Чувствую себя какой-то… извращенкой… — И раздраженно прорычала: — Ну вот надо было ей позвонить! Такой момент испортила!
Бредина повеселили мои слова, и он затрясся от смеха, наглаживая мои ягодицы. А затем, просунув руку мне под грудь, бережно перевернул на спину.
— Не злись, я попробую все исправить, — произнес он, нависая сверху.
После того, как он все исправил, его интерес с моей персоне заметно поугас, а я жутко проголодалась. Натянув белье и накинув брединскую джинсовую рубашку с ацтекскими узорами, которая заменила мне халат, я отправилась на кухню, чтобы найти что-нибудь съедобное, пообещав парню не забыть и о нем. Я прошла по коридору мимо кладовой и столовой и вдруг услышала какую-то возню со стороны кухни. Этим вечером в доме мы были одни. Вероника с Кеннеди укатили за город на пару дней, японцы уехали, а бабуля должна была приехать только послезавтра. Замерев на месте, я размышляла над тем, что мне следует сделать: пойти проверить или вернуться к Бредину и предложить ему все выяснить. Но думала я недолго. Из кухни снова раздались звуки и голос:
— Куда же я задевала свой венчик, дура старая?
Слова были произнесены на русском скрипучим старушечьим голосом.
Стало ясно, что бабуля Сильвия решила вернуться чуть раньше и уже собиралась что-то стряпать. Мне б ее расторопность в девяносто восемь!
— Здрасьте, Сильвия… простите, не знаю вашего отчества, — заявила ей с порога, с интересом разглядывая бабулю.
Она, как обычно, была при параде: стильно уложенные седые кудри, белая блузка с откровенным вырезом и темно-синие джинсы, почти такие же, как и те, что я не удосужилась надеть.
— Оксана Андреевна Роздобудько, — с улыбкой сказала бабуля, уперев кулаки в бока. — Но уже полвека я просто Сильвия. Что, рассекретила меня Вероничка?
Я прошла на кухню и встала в центре у стола.
— В общем, да. Мы так удивились. Почему вы не сказали сразу?
— Я присматривалась. Видишь ли, я впускаю в дом посторонних людей. И они могут быть очень болтливыми, когда думают, что их не понимают, — пояснила эта престарелая конспираторша.
— Я сквернословила, да? Мне так неловко…
— О, не волнуйся, детка! — перебила меня бабуля. — Русская брань для моих ушей, как музыка. У меня не часто останавливаются наши. В позапрошлом году я полгода сдавала комнату белорусской студентке, но с ней было так скучно. Представляешь, она приехал просто учиться?
— Какой кошмар, — поддержала я ее.
И тут же задумалась. Бабуля была украинкой, та девушка из Белоруссии, а мы с Брединым ясно откуда… Что она имела ввиду, говоря «наши»? Хотелось бы надеяться, что синьора Роздобудько была в курсе того, что произошло в Беловежской пуще в девяносто первом… Но я не стала уточнять, опасаясь стать причиной сердечного приступа почти столетней старушки, который могла вызвать новость о том, что Союз-то давно развалился.
— Наверное, тебе интересно узнать, как я здесь оказалась? — она смотрела на меня пытливым взглядом.
— Ваша правда, — кивнула в ответ. — Сгораю от любопытства.
— Ну что ж, Юля. Помоги мне. Я решила испечь апельсиновые кексы. Надевай-ка фартук.
Она указала своими узловатыми пальцами на угол кухни, где на крючке висел фартук. Теперь стало понятно, почему это помещение казалось мне таким родным и каким-то совдеповским, что ли. Пока я завязывала симпатичный фартук в красно-белую клетку и закатывала длинные рукава брединской рубашки, Сильвия достала из холодильника пластиковый лоток с яйцами и встала к столу.
— Что… мне делать? — в ожидании команды я развела руками и покачалась на пятках.
— Будь другом, вымой апельсины, — бабуля указала взглядом на пару фруктов, лежавших на столе, а затем кивнула в сторону плиты, — положи их в сотейник, залей холодной водой и поставь на огонь, а я пока займусь желтками. Итак, — начала Сильвия, пока я, прихватив апельсины, направлялась к раковине, — мне было тридцать девять, когда я оказалась в Италии с нашей Олимпийской сборной. Советский союз тогда только третий раз участвовал в Летней Олимпиаде и, надо сказать, очень успешно. Американцы считали делом чести взять реванш после победы нашей сборной на играх в Мельбурне, но мы выступили ещё мощнее и всех превзошли в командном зачете… По-прежнему ощущаю, как по спине бежали мурашки, когда Адольфо Консолини приносил олимпийскую клятву на стадионе Олимпико! В то время я совсем не знала языка, но это чувство помню до сих пор, — мечтательно проговорила она. — Сколько же шума было вокруг никому не известного парнишки из Кентукки! Потом мир узнал его, как Мохаммеда Али. А какой фурор произвел Юра Власов! Это ему доверили нести наш красный флаг на открытии. — Бабуля отделяла белки от желтков и отправляла последние в полупрозрачную зелёную миску. — Мне было чуть за двадцать, когда я осталась сиротой, отец на фронте погиб, мама умерла от болезни незадолго до победы. Мы тогда в эвакуации жили. Но спорт меня и вывел в люди. Гребля на байдарках. Ох, как мне это нравилось! Но… так сложилось, что моя первая и единственная Олимпиада состоялась в уже таком зрелом возрасте. Тридцать девять лет! Тогда я считала себя настоящей старухой. Вот ненормальная! — хохотнула Сильвия, пока я возилась с плитой и сотейником. — А ведь моя жизнь только и началась… в тридцать девять… — Покончив с апельсинами, я встала у стола напротив нее. — Чтоб ты понимала, Юля, нам не разрешали близко общаться с иностранцами, и все свободное время мы проводили в номерах олимпийской деревни. Точнее, так думали наши тренеры и политрук. Тем пикантнее были мои встречи с Майклом, — прикрыв глаза, она покачала головой, намекая на характер этих встреч. — Американец, высокий, красивый… он был спортивным фотографом, снимал для крупной римской газеты… А ведь мы даже толком поговорить не могли. Я почти не знала английского. Что не помешало мне влюбиться в него! Я была словно в бреду, Юля! Если ты догадываешься, о чем я. — Многозначительно задвигав бровями, она начала сыпать в миску сахар и ловко взбивать желтки. Само собой, я догадалась, о чем она говорила. Из-за Бредина и нашего бурного романа я сама ходила в непонятном бреду уже не первую неделю. — Представляешь, я даже не поняла, как взяла золото в той парной гонке на байдарках?! А ведь я не раз нарушила спортивный режим! — и, кажется, я знала, каким образом. — В общем… в одну из встреч Майкл предложил мне остаться с ним… чтобы продолжить наше знакомство. Естественно я сразу отказалась! Но потом передумала, в последнюю ночь перед закрытием Олимпиады. Дома меня никто не ждал, олимпийскую медаль я уже получила. Что меня ожидало? Тренерская работа, возможность завести кота… или двух… А, в целом — одиночество. Потому в ту ночь я сбежала. Представляю, какой был скандал! Наверное, меня исключили из сборной и партии ещё в самолёте!
