— Прямо в слободу, немчин! — отрывисто сказал Теряев, когда они въехали в московские ворота.
— Тут! — ответил Эхе, ударяя коленами лошадь.
Было уже утро, и Москва проснулась. Со скрипом тащились на базар телеги, нагруженные сеном, курами, рыбою, убоиной и всякой овощью; в рядах открывались лари; к убогой церкви торопился поп, стуча костылём по твёрдой земле, и во все стороны шли люди, торопясь купить, продать или поспеть в назначенное место.
Наши всадники пересекли весь город и со стороны Москва-реки въехали в Немецкую слободу.
— Узнаешь дом-то? — спросил князь.
Эхе только усмехнулся. Ему ли не узнать! С закрытыми глазами он не прошёл бы мимо него.
— Тппру!..
Но что это?.. Ставни закрыты, из трубы не вьётся приветливо дым, в то время как все вокруг живут уже дневной жизнью!..
Эхе быстро спрыгнул с коня и стал стучать в калитку. Молчание. Он стал бить по очереди в закрытые ставни. То же молчание.
— Ну, что ж это? На смех? — закричал князь.
Эхе растерянно, убитым взглядом посмотрел на него.
В это время их успела окружить толпа, привлечённая стуком и криками.
— Эй вы, басурмане! — крикнул толпе князь. — Это ли — дом немчина-брадобрея?
— Так точно, боярин, — ответил один из немцев, толстый булочник, снимая пред князем колпак.
— Где же он, собака?
— В приказе! — закричали со всех сторон. — Приходил народ, били его и вон! Бедный Штрассе!
Эхе, молчавший всё время и словно обезумевший, вдруг встрепенулся и обратился к толпе на немецком языке. Все бросили князя, окружили Эхе и, заговорив сразу, подняли оглушительный крик.
Аргамак Теряева пугливо шарахнулся в сторону, но князь резко осадил его — он сгорал от нетерпения и досады. Теперь, когда он уже собирался обнять сына, опять что-то стало на его пути.
— Ну, что там? — закричал князь Эхе, когда толпа на мгновение смолкла.
— Его взяли в разбойный приказ на пытку, на смерть!
— А сын? — не думая о бедном цирюльнике, спросил князь.
— А его спасла Каролина. Они убежали и спрятались…
— Где?..
— Надо сперва достать господина Штрассе. Они в тайнике.
Князь махнул в воздухе плетью.
— Разве не знают тайника эти люди? Скажи, я всё для него сделаю, я выручу его. Покажи мне сына!
Эхе торопливо заговорил с немцами.
— Я, я! — послышалось со всех сторон, и несколько человек, отделившись от толпы, приветливо закивали князю.
— Они покажут нам, — сказал Эхе, — только надо спасти господина Штрассе. Они говорят, клянись!
— Я, я! — закричали немцы.
Князь быстро снял шелом.
— Клянусь, хотя не знаю и вины его, спасти этого брадобрея, если не поздно!
— Я поведу, — сказал булочник, — ещё не поздно. Я видел его.
— Идём! — сказал Эхе.
Булочник пошёл вперёд, рядом с капитаном, который вёл в поводу своего коня, князь с Антоном ехали сзади.
Булочник провёл их в переулок, ввёл в свой дом, перешёл чистый дворик и остановился подле бани.
IX Случай с немцем и княжье словоолько в то время, полное суеверия и невежества, мог произойти подобный случай, и был бы похож он на анекдот, если бы Олеарий не засвидетельствовал его в своих записках.
После разграбления рапаты Федьки Беспалого ошалевшие пьяницы гуляли ещё с добрую неделю, всё увеличивая тот угар, который закружил им беспутные головы.
Выгнанный приказный, Онуфрий Буковинов, облыжно[41] именовавший себя дьяком, пристал к двум посадским и с ними крутился по Москве, напиваясь, сквернословя, играя в зернь и распевая срамные песни, за что посадские усердно поили его. На шестой день, бродя из одной тайной корчмы в другую, шли они, сцепясь руками, вдоль Москва-реки, и дьяк сказал им коснеющим языком:
— Согрешил окаянный! Согрешил! Нет мне спасения, напился я, словно свинья непотребная. Да!
— Ишь разобрало! — засмеялся один из посадских. — Пил, пил, а теперь на-ко!
— А что сам поутру говорил, — сказал другой с укором, — не пьяницы мы, если спать ложимся и немного шумим.
— Брехал! — с отчаяньем ответил дьяк и вдруг принял позу оратора, остановился, вытянул руку и покачиваясь заговорил: — И кроткий, упившись, согрешает, даже если спать ляжет! Кроткий пьяница, аки болван, аки мертвец валяется, многажды осквернившись и обмочившись, смердит. И тако кроткий пьяница в святый праздник лежит, не могий двигнуться, аки мёртв, расслабив своё тело, мокр, налився, аки мех до горла! Свинья непотребная иде мимо…
Тут он потерял равновесие и с плачем повалился на землю.
Посадские с хохотом стали поднимать дьяка, а он бормотал:
— Аки болван, аки мертвец… вот!
— Вставай, пёс скомороший! — кричали посадские. — Ишь, вечер близко!.. Когда ещё до Ермилихи доберёмся!.. А, ну тя!
Но едва они бросили дьяка, как тот поднялся и торопливо поплёлся за ними. Поднявшийся ветер ещё сильнее качал его, и хлопнулся бы он на землю, если бы не успел зацепиться за рукав посадского.
Тут они пошли и сами не помнят, как завернули в Немецкую слободу.
И вдруг дьяк потянул к себе посадских, задрожал, как осиновый лист, и, совсем трезвым голосом зашептал, щёлкая зубами от страха:
— Гляньте, милостивцы, к немчину в оконце! С нами крестная сила!
Посадские глянули, и хмель разом выскочил из их голов.
— Наше место свято! — пролепетали они, осторожно приближаясь к окошку.
А там, не подозревая опасности, немец Эдуард Штрассе играл на скрипке, вздыхая по Амалии, дочери булочника, и думая, что, как вылечит он булочника от мозолей, так и Амалия его станет.
— Видишь, мертвец-то! — прошептал дьяк, трясясь от страха и выглядывая из-за плеч посадских.
— С нами крестная сила! — ответили крестясь посадские.
А скелет от ветра, что дул в щели домика и дверь, тихо шевелил своими длинными руками; оплывшая светильня мигала, и от её колеблющегося света голова скелета, казалось, покачивалась в такт музыке. И вдруг рванул ветер, распахнул дверь. Скелет щёлкнул руками, светильня вспыхнула и погасла, музыка смолкла.
— Наше место свято! — не своим голосом завопил дьяк и бросился бежать, а за ним, едва переводя дух, пустились оба посадские.
