— Анюта, встань! Негоже так, — пытался уговаривать её князь, подымая с пола, — грех да беда на кого не живут. И я провинился бы так же, как и ты. Тайного врага не убережёшься. Да и Бог не без милости. Подожди, найдётся наш Мишук!.. Дай мне сроку!
Но княгиня продолжала терзаться невыносимой мукой. На беду её муж не мог бросить столицу, правя царскую службу, а в последнее время будучи приближен к патриарху.
Он вызвал в усадьбу Ермилиху и сказал ей:
— Лечи княгиню! Занедужилась она дюже!
Ермилиха поклонилась в пояс.
— Не вели казнить, вели слово молвить, царь-батюшка! — заговорила она тонким, льстивым голосом. — С глазу княгинюшке недужится; не иначе, как с глазу! Уж я ли её не пользовала: и травою, и кореньем, и наговором. Одно теперь осталось, князь-батюшка!
— Что?
— По монастырям везти, о здоровье молебны служить, потому всякий глаз от лукавого.
Князь молча прошёлся по горнице.
— А про… сына узнали? — спросил он с запинкою.
— А по молодом князюшке панихиды служить надо. Коли жив, сейчас к дому повернётся.
Князь угрюмо кивнул.
Богомолье действительно — лучшее средство. Он приказал жене собираться, снарядил возок и послал её в Троицу, к Николе на Угреш, в ближний Юрьевский монастырь.
Остригла княгиня в знак печали свои роскошные волосы и поехала молиться святыням.
Не помогли панихиды, и не вернулся пропавший сын, но сама княгиня оправилась и стала покойнее, только сенные девки шёпотом рассказывали, что порой, случалось, вскрикнет она ночью так-то страшно пронзительно и вскочит с постели, словно обуянная.
Всё угрюмее день ото дня становился князь. По дружбе к нему, дня не проходило, чтобы в застенке разбойного приказа приказный дьяк не пытал одного-двух скоморохов, но ничего не говорили пытаемые о княжеском сыне.
Терехов-Багреев тоже ничего не отвечал.
Как в злую тюрьму приезжал князь в свою усадьбу и часто, не видясь даже с женою, сидел в своей горнице, выслушивая доклады своих гонцов, которых слал во все стороны.
И вот однажды вошёл к нему его верный Антон и сказал:
— Немчин какой-то с Рязани приехал. От боярина Петра Васильевича грамотка!
— Где? Давай! — Князь дрожащей рукою сорвал шнурок и, развёртывая свиток, сказал Антону: — Гонца в избу сведи. Напой, накорми.
Антон ушёл, а князь стал читать каракули боярина, своего друга:
«И слышь, немчину этому про твоего сына ведомо. С того и посылаю до тебя. А княгинюшке твоей от нас поклон земн…»
Князь не дочитал послания и, выскочив из горницы, закричал не своим голосом:
— Эй!
На зов прибежал отрок.
— Беги со всех ног в избу! Вели Антону немчина сюда привести! Живо!
Давно никто не видел такого оживления в лице и движениях князя. Он не мог сидеть и бегал по горнице. Заслышав шаги, он сам отпахнул дверь и, увидев Эхе, с порога закричал ему:
— Что знаешь о сыне?
Эхе смутился и, положив левую руку на поясной нож, почесал правой за ухом.
— О каком сыне?
— О моём, о моём!
Эхе покачал головою.
— Про мальчика я говорил, это — правда; но не знаю, ваш это сын или не ваш! — ответил он.
— Про какого мальчика? Ох, да говори же!
— Дозвольте мне попить. В горле больно. Жарко!
Князь захлопал в ладоши:
— Мёду ковш!
Мёд появился тотчас. Эхе жадно выпил добрую половину и, вытерев рукавом усы, медленно начал свой рассказ.
Князь жадно слушал его.
— Антон, зови слуг! — приказал он наконец и, взяв Эхе за рукав, потащил его к крыльцу, куда Антон согнал дворню.
— Был рыжий скоморох с теми? — спросил князь у слуг.
— Был, князь-батюшка, поводырём был! — ответило несколько голосов.
— А с ним щуплый такой, белый?
— Был, был! И мальчонка ещё. Да много их, чтоб им пропасти не было! — раздались снова голоса.
Лицо Теряева просветлело.
— Коней, Антон! — закричал он. — И ты, немчин, со мною! Едем к твоему приятелю. Ну, живо!
И через десять минут они мчались по дороге в Москву.
Эхе и Антон не могли на своих конях поспевать за кровным аргамаком князя, и он скакал далеко впереди их; но, когда они сделали роздых на полпути в съезжей избе, князь, не гнушаясь, посадил с собою за стол Эхе и Антона и снова стал расспрашивать немца.
— Расскажи мне, каков он собою?
Эхе опять стал описывать мальчика, а также сарай, в котором нашёл его, рассказывал о своих мытарствах с ним и наконец сообщил про доброго немца-цирюльника и его сестру.
— Не приметил ли ты складня на мальчике… цепка из золота, кольчужками? — спросил Теряев.
— Нет! — покачал головою немец, — голая шея, ничего не было…
— Не он! — упавшим голосом сказал князь. — У Мишеньки складень, наше благословение!
— Эх, князь, — вмешался Антон, — да нешто этот вор Федька оставит у княжича нашего золото?
— И то! — оживился князь. — Верно! Он, он, мой Михайло! Но уж этому Федьке, вору и разбойнику, — лицо князя потемнело и он стукнул кулаком по столу, — будет солоно! Завтра же его в разбойный приказ уведут и там…
Он не окончил, но Эхе, взглянув на него, без слов понял, что ожидает содержателя рапаты, и вздрогнул.
Князь забылся, его увлёк поток мыслей и чувств, и он продолжал говорить вслух:
— Но кому нужен был мой Михалка? Может, скоморохи-то просто крадут и ждут выкупа. Нет, не слышал я про такие дела, а крадут они для нищенства да для скоморошьего дела так больше от посадских да торговых людей. Ну, да уж доберусь до правды огнём и водою, дыбой, плетью — всем, что в застенке есть, а пока, вдруг очнувшись, резко сказал он, — поедим да соснём малость! — и, сразу оборвав речь, он придвинул к себе миску с варёной курицей и ендову с вином.
Была глубокая полночь, когда они вновь сели на коней и помчались к Москве. Они ехали молча. Князь, почти уверенный, что его сын найден, думал о том, кому понадобилось это странное преступление, и горел местью и ненавистью к неизвестному врагу. Антон, как верный слуга, зная опасности ночного путешествия по большой дороге, на которой шалили и скоморохи, и беглые тягловые, и забулдыжный посадский, зорко осматривался в ночной полумгле и прислушивался к тишине; а Эхе, видавший в своих походах кровь и резню, разбой и преступления, с размягчённым сердцем мечтал о минуте, когда он увидит прекрасную Каролину и скажет ей… Нет, он лично ей не скажет, а только посмотрит на неё нежно-нежно и вздохнёт от больного сердца. Вот так! При этом Эхе вздыхал с такой силою, что Антон с изумлением взглядывал на него, придерживая на миг свою лошадь.
