в ум, придающий им форму».
Джеймс Стивенс. Кувшин золота[115] Говоря о религиозной вере, я буду подразумевать под ней убежденность (не подкрепляемую логикой или наукой), что существует Бог и жизнь после смерти. Бертран Рассел в свое время определил ее шире — как «твердую уверенность в чем-то, для чего нет доказательств». Если под «доказательством» иметь в виду тот род поддержки, что оказывают нам разум и наука, тогда не существует доказательств бытия Божия и бессмертия, и потому дефиниция Рассела представляется мне замечательно четкой и лаконичной.
Столь чистую веру, не замутненную никакими доказательствами, легко окарикатурить. В своей «Воле к вере» Уильям Джеймс приводит замечание одного школьника: «Вера — это когда ты в чем-то таком убежден, но знаешь, что на самом-то деле это не так». Фидеисты, убежденные в том, что наука, в отличие от веры, не в состоянии познать истину, такую максиму не примут, но если изменить ее на «вера — убежденность в чем-то, истинность чего вам неизвестна», получится не самое плохое определение.
В христианской традиции понятие «вера» имеет два взаимосвязанных, но различных значения: иррациональная уверенность (в этом смысле здесь используется термин «вера») и доверие. Доверие Богу подразумевает и веру как уверенность. Нельзя доверять человеку, если вы не считаете, что он существует. В обоих библейских Заветах «вера» почти везде означает доверие. Часто отмечают, что в Библии нигде не приводится аргументов в пользу существования Бога. В Христовых проповедях вы их не отыщете. Реальность Бога принимается как должное, ее ни разу не подкрепляют доказательствами. Здесь я не буду рассматривать веру как доверие, а рассмотрю лишь веру как убежденность.
Автор Послания к Евреям начинает знаменитую 11-ю главу, посвященную вере, известным определением, которое Эдгар Дж. Годспид переводит так: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». Для философского теиста это превосходная дефиниция веры как убежденности, хотя далее в этой главе перечисляются случаи веры, служащие примером скорее слепого доверия, нежели убежденности: эти случаи никакой теист-нехристианин не сможет принять как исторические свидетельства и даже как деяния, заслуживающие похвалы.
Так, я не верю, что Господь некогда утопил всех мужчин, женщин и детей на земле (не говоря уж о невинных животных), за исключением Ноя с семейством и других пассажиров его ковчега. Даже если признать, что это миф, нелегко восхищаться «верой» человека, способного представить Господа столь мстительным и немилосердным. Я не верю, что Бог повелел Аврааму убить единственного законного сына, принеся его в жертву. Я знаю, как оправдывают покорность Авраама, я читал книжку Кьеркегора «Страх и трепет», где об этом много сказано, однако, в отличие от Кьеркегора и автора Послания к Евреям, я не чувствую себя обязанным отыскивать что-то прекрасное или глубокое в этой отвратительной истории. Перед теми, кто не принадлежит к иудеохристианской традиции, Авраам предстает не как человек веры, а как безумный фанатик. Лучше бы он предположил, что внимает голосу Сатаны[116].
Еще труднее восхищаться Иеффаем, который также упоминается в 11-й главе Послания к евреям как человек большой веры и праведности. Поскольку в наше время лишь ортодоксальные иудеи да протестантские фундаменталисты тщательно штудируют Ветхий Завет, позвольте мне призвать вас, если вы принадлежите к числу либеральных христиан, раскрыть Книгу Судей, тоже 11-ю главу, и посмотреть, какие выводы вам удастся сделать из этой кошмарной истории. Прочтите, как Иеффай дал опрометчивый обет, что если он одержит победу над аммонитянами, то по возвращении с битвы принесет в жертву Господу того, кто первым выйдет из его дома навстречу ему. А вышла дочь — его единственное дитя. Невинная девушка так любила отца, что встретила его, танцуя и гремя тимпанами. Прочтите, как бедняжка, движимая своей великой «верой», сама содействовала ополоумевшему судье и воителю. «О Иеффай, судья израильский, — восклицает Гамлет у Шекспира[117], — какое у тебя было сокровище!»[118]
