…О воспоминаниях ничего не скажу, память капризна, мы не выбираем то, что следует запомнить, напротив, то, что желает спастись от забвения, выбирает нас. И остается. Обычно это боль, боль всегда возвращается, когда мы думаем о том, что осталось у нас в душе. Слушайте, на этот раз я хотел бы рассказать кое-что о боли, причем, в некоторой связи с памятью. Чего только я ни помню! Моя голова просто склад произвольно запомнившихся, в основном болезненных событий — кто знает почему? Например: помню, что у нашей преподавательницы логики были коротенькие ноги, она не умела одеваться, никогда не смотрела в глаза тому, с кем разговаривала, объясняла нам, что высшим достижением логики является вывод о том, что все белые кошки с голубыми глазами глухи, и меня недолюбливала, у вас, Михайло Михаилович, всё невпопад, говорила она. Но откуда я могу помнить то, что забыл, я только могу предположить с известной долей уверенности, что забыл нечто очень важное.
Боже, это как сон, хочется проснуться, а он все длится и длится. Что я только ни делаю себе, что я только ни делаю другим и что только ни делают мне другие — всё это боль, кристально чистая боль, и ее никак не унять… Собственно, получается только у того, кто при смерти…
…Да, жизнь развивается так, как ей заблагорассудится, по всем направлениям, но в основном обыденно и монотонно, она наполнена глупыми мелочами и бессмысленными вопросами, исполнена пустоты, вплоть до того момента, пока вы ни придете к школе за собственной девятилетней дочерью и пока ваш демон, некий ваш двойник, падший ангел, ни подстрекнет вас или, точнее, ни заставит вас претворить ваш замысел в действительность, в боль, которая иногда, но, правда, редко, становится способом получить удовольствие. Не буду продолжать; то, что я должен рассказать или в чем исповедаться, хотя меня никто не просит, да и не слушает, могло бы вылиться в досужие рассуждения о том, что будут делать Исидора и Милена через два или три года. Мой глубинный порыв глухой и необъяснимый… Нет-нет, я требую цензуры, прошу секретаря суда вычеркнуть из протокола все прежде сказанное, что может использовать сторона обвинения. Забудьте обо всем, кроме того, что я встретил перед школой Марию, маму Милены, и возжелал ее. Боже мой, это могло случиться с каждым, так оно обычно и бывает. А между тем, это было особое мгновение, во-первых, потому что это случилось со мной и, во-вторых, потому что эта женщина убила меня, так что я просто не имею права считать это случайностью, если только случай — это нечто неминуемое.
Да, это судьба.
В этом есть нечто дьявольское, я не шучу. Эти имена, Мария и Михайло — меня зовут, вы уже слышали, Михайло Михаилович — чистой воды плеоназм, неостроумная симметрия… Если уж мы заговорили об именах… Прежде чем рассказать вам все по порядку, не забывая о приятеле — друзья встречаются редко, особенно когда вам за сорок, у вас остается только то, что вы приобрели до этого возраста, — должен признаться, что я довольно поздно осознал свое имя, понимайте это, как вам заблагорассудится. Может, не по своей вине, может, случайно, давайте немного поговорим о причинах. Прежде всего, никто не называет меня по имени, и, что еще хуже, мне это совершенно не мешает, я давно смирился со своим глупым, неостроумным прозвищем. Как-то я куда-то приехал, и местные жители решили мне показать церковь. Ладно, пусть, согласился я, за свою предшествующую скучную жизнь я входил, как минимум, в пять сотен церквей, так что могу войти и в эту.
Господь Бог везде одинаков, безмолвный и недоступный.
Сейчас я бы немного поговорил о Боге, не знаю почему, может быть, из-за Марии. Мне потребовались годы, чтобы смириться с болезненным осознанием того, что мир лишен смысла и равнодушен, к тому же — я все еще не могу понять почему — ужасен… Ежедневное нагромождение ужасов, кошмарное безумие, сплошная боль… Но в то же время он и прекрасен, во всей своей бессмысленности и уродливости. Поэтому о Боге я могу говорить только как о метафоре, дело не в том, существует ли он, главное — нужен ли он нам? Если да, то мы придумаем его, именно этим мы и занимаемся. И еще важно, как мы узнаем о том, что мы нуждаемся, скажем, в таких вещах, как любовь, красота, объятия… И мне кажется, что все это дается нам через боль и как боль. Те, кто говорят, что видели Бога, как правило, претерпевали боль, они коснулись его на дне страдания, а не на горних высях. Обыденная жизнь полна утраченного смысла, равнодушия, ужаса, глупости, низости и оскорблений, откуда тут взяться Богу? Всё, что мы делаем, сводится к противостоянию ударам и причинению боли другим, и все мы знаем, что нуждаемся в чем-то большем, чем это; то, что нам необходимо, может называться Богом, может называться любовью, может называться как угодно, например Дунаем, например, скажем… солнечным днем! Мы с приятелем больше всего любили в солнечный день сидеть в плавучем ресторане Бобана и молча смотреть, как течет река… На чем это я остановился? Да, подошли мы к этой церкви, я сохранял равнодушие…
— Да, — сказали мне, — ты должен кое-что увидеть. Обязательно. Поймешь почему.
Никаких проблем, пошли. Но как только вошли, я сразу понял, в чем дело, если только тут возможно говорить о понимании. На одной из стен, прямо надо мной, парил первый ангел в красных одеждах, пылающих, словно пожар.
— Привет, имя! — прошептал я. Вознесенный.
Вот тебе и оно.
В тот день, когда я встретил Марию, повторилось нечто похожее на чудо, той же силы, что и встреча с ангелом-тезкой. Шел дождь, один из тех слезливых, занудных дождей в Новом Белграде, когда человек чувствует себя мокрой тряпкой и когда, скорее кожей, чем мысленно, ощущает подлинную цену человеческим потребностям, которые определяют все: найдет ли он того, с кем можно обняться… Я встречал Исидору перед школой по договоренности с ее мамой, моей бывшей женой, воплощенным совершенством. М-да, именно так. Если вы подумаете, что я циник, то ошибетесь. Моя бывшая жена — само совершенство во всех отношениях, в том смысле, что все в жизни она делала точно и вовремя, как в серьезных делах, так и в мелких хлопотах.
Могу ли я привести доказательства? Хорошо; вам известен тип людей, у которых все невероятно нормально, все на своем месте, со временем они становятся совершенно безликими и, что еще хуже, совсем неэротичными, привлекательными не более, чем гладильная доска. К тому же, всё это длилось настолько долго, что мы со временем стали как брат и сестра, и то, чем мы иногда занимались по ночам, начало походить на инцест, с той лишь разницей, что в настоящем инцесте, смею предположить, присутствует чуть больше страсти. Вся ее жизнь протекала под тотальным самоконтролем, она всегда знала, чего хочет и к чему стремится — учеба, карьера… Готов поклясться, что и влюбилась она по плану, правда, ошиблась во мне, эдаком Спинозе, убежденном в том, что логика — вымышленная наука, возникшая в результате наших отчаянных усилий придумать Бога и разобраться в стихии. Эта стихия швыряет нас куда угодно, а мы безуспешно пытаемся ее упорядочить. А когда нам ошибочно кажется, что нам кое-что удалось, когда после пункта А и пункта Б следует некий вывод, тогда все умирает…
Потом свадьба, дни рождения детей, родня и друзья, выбор места летнего отдыха за год до его начала, не успеем приехать в Златибор, как она заявляет, что будущим летом едем в Египет, регулярное обновление гардероба и уборка квартиры, встречи с подружками-«маркизами» каждый второй вторник месяца в пять вечера, и так все время. Все дни под копирку. Жена-робот: ходит, работает, дышит, использует прокладки с крылышками и думает, что жизнь состоит в том, чтобы все было на своем месте. До тех пор, пока однажды утром, после малой гигиенической процедуры, ее муж, проверенный и пассионарный обожатель логического силлогизма, то есть я — именно так все оно и было, — ни встал с ощущением того, что две минуты назад занимался любовью с киборгом. Для нее оргазм был совершенно заурядным событием, ах, ах, плюс обязательное это было замечательно. Конечно же, поцелуй после всего, прежде чем оба поднимемся и займемся своими делами, решив в тот же день от первого до последнего слова прочитать «Униженных и оскорбленных» и, конечно же, разрушить Карфаген.
