Собиратели пуговиц
Моего возвращения в пансионат никто не заметил. Я решила не переодеваться в старуху. В утренние часы в нашем корпусе многолюдно, везде разгуливают студенты, посетители и персонал, так что я без проблем проскользнула мимо стойки дежурного. Записка, которую я накануне приклеила к двери комнаты на случай, если меня будут искать, так и висела аккуратно сложенной. Читал ли ее хоть кто-нибудь?
…
На поиски нового жилья ушла неделя. Я нашла квартиру в хорошем доме, там как раз заканчивали ремонт. В четверг ремонтники сообщили, что квартира готова. Было уже четыре, но я решила, что еще на одну ночь уж точно не останусь в пансионате. Вещей у меня было немного, но все равно пришлось заказать такси. Когда я вышла в вестибюль, то Шалом, сидевший за стойкой, так замахал руками, словно хотел со мной обняться.
— Как грустно, Стелла, что вы уезжаете! Мы все будем скучать. И, кстати, его поймали, представьте!
— Кого?
— Вора! Бомжа, который шарил по комнатам. Сегодня после обеда уборщица наткнулась на него в подсобке. Помните, у людей фотографии пропадали? Его рук дело, точно вам говорю. Вообразите только: шастал из корпуса в корпус, рыскал в шкафах… Вы же, помните, жаловались на то, что он вломился в ваш номер. Пойдите в полицию, подтвердите, что узнаете его.
Я вышла на улицу, где уже поджидало такси.
— Простите, я вынуждена задержаться. Я поеду позже.
Я почти не сомневалась в том, какого вора они поймали. Но как узнать это наверняка? Я поднялась в подсобку, где, по словам Шалома, задержали вора. В маленькой темной комнатке пахло лавандовым мылом. Я нащупала выключатель. На полу валялась синяя тетрадь. Я подняла ее. Обложки у тетради не было. Это были скрепленные в блок синие листы.
Синим на синем
Сумок и чемоданов было обычно пять или шесть. Пока добирались до вокзала, их постоянно пересчитывали, называя при этом почему-то «места». Так и говорили, не «у нас пять сумок» а «у нас пять мест». Дядя время от времени делал необычный для него оперный жест: клал руку на грудь, и мы с двоюродным братом знали: там, в нагрудном кармане, билеты на поезд. Билеты — маленькие прямоугольники из твердого коричневого картона. Где-то мы видели и другие: бумажные, зеленоватые, с величавыми пейзажами, окаймленными имперским вьюнком. Вот они выглядели очень веско: уже не как билеты, а как настоящие железнодорожные деньги.
На пляже мама читала «Планету людей» Экзюпери, песок попал между страницами, с тех пор книгу было не закрыть — топорщилась веером. Как-то, пробираясь к воде между чужих подстилок, наступил на тлевший окурок — больно было, словно пчела ужалила, но я почему-то постеснялся рассказать об этом взрослым. Как-то, уходя с пляжа, потерял мокрые плавки; мы возвратились, нашли какую-то мокрую тряпку; оказалось — это они и есть, плавки, только их не узнать: рыжие, вывалялись в песке. Стоя по пояс в воде, заметил, что у самых ног клубится и распускается в воде старая газета. Протянул к ней руку, но не смог подцепить, и вдруг тугое и сильное хлестнуло по коленям. Это была гигантская камбала — уплыла на глубину. Иногда море было грязным: щепки, пластик, куски медуз… Почему-то противно не было, только вздрагивал, когда сзади, как что-то живое, касалась кожи подплывшая апельсиновая корка. А вот сидеть на остывшем песке брезговал. Ходил вдоль мусорной кромки: снова щепки, медузы и словно что-то человеческое, неприличное — коричневые водоросли, свалявшиеся в колтуны. Когда темнело, всех просили уйти с пляжа, и по берегу гулял пограничный прожектор.
Мои воспоминания, как тот прибрежный мусор — никчемный и легкий, равномерно раскиданный по кромке прибоя. Скажи мне тогда кто-нибудь, что придет день и они станут единственным моим богатством, я рассмеялся бы этому человеку в лицо. Но самое гадкое из всего, что делает с тобой горе, — оно заставляет судорожно оглядываться и хвататься за поклажу. То и дело я начинаю, как тогда, на вокзале, пересчитывать места. Один, два, три…
Если бы не четкий почерк Даниэля, я, наверное, не осилила бы ни строчки. Запись, открытая наугад, давалась мне нелегко, чернила почти сливались с бумагой. Там были чужие поезда и пароходы, чужая жизнь — законная добыча призраков, не имеющих собственной судьбы.
…
Дежурный в отделении полиции был похож на тугой баклажан, только что снятый с грядки: лоснился таким же овощным матовым блеском.
— Чем могу помочь?
— Добрый вечер. Я из «Чемпиона».
