… Набравшись храбрости, чувствуя, что непосредственная опасность миновала, я говорю: «Ваше Превосходительство, зачислите меня в какую-либо часть, хоть всадником». — «Чего вы каетесь, я не Богородица, отправляйтесь к Циркулинскому», — и, не получая разъяснения, я спрашиваю: «В качестве кого?» — «Советником«… Я еще задал вопрос: «Ваше Превосходительство, куда назначаете моего помощника по строевой части подполковника и адъютанта штабс-капитана Бенарадского?» — «Оставьте при себе». Только теперь я почувствовал, как я был нервно напряжен, и от истраченной энергии воли я почувствовал, что стал «обмокать» — почувствовал большую усталость. Спросил, могу ли уйти, и, получив разрешение, вышел из дверей и… ахнул. У самых дверей стоял командир 1-й сотни поручик Плясунов… а вдоль заборов и домов по обе стороны улицы вся сотня в седлах. Оказалось, что вслед за мной подошла вся сотня к дому барона на случай, если со мной что-либо случится. Этот случай, конечно, не мог не дойти до барона, но он не давал повода думать иначе».
С В. И. Шайдицким был связан еще один прелюбопытный эпизод, добавляющий весьма неожиданные штрихи к характеристике барона Унгерна. Весной 1920 года Шайдицкий подал рапорт барону о разрешении вступить в первый законный брак. «Результат нашей беседы, вернее, моего рассказа о себе и о невесте, который он (Унгерн. — А. Ж.) заставил меня изложить, превзошел самые смелые надежды, — вспоминал Шайдицкий. — … После моего доклада он вышел и вернулся с пачкой денег. «Подарок на кольца», как он выразился, добавив, что дает мне свой салон-вагон для поездки на станцию Маньчжурия и письмо священнику храма с «приказанием» обвенчать нас: была пятница третьей недели Великого поста 1920 года…»[25] На этом же поезде была и организована свадьба Шайдицкого. Перед своим выступлением в Монголию, несмотря на острую нужду в опытных офицерах, Унгерн отправил Шайдицкого с молодой женой в тыл, оформив его назначение своим представителем при атамане Г. М. Семенове. При прощании Унгерн выплатил Шайдицкому значительную сумму в золоте на обустройство. Увидев цейссовский бинокль Шайдицкого, барон сказал: «Он не нужен вам больше, дайте мне». На клочке бумаги Унгерн написал: «300.00 золотом» — это была более чем щедрая расплата за бинокль. Несмотря на протесты Шайдицкого, что он хочет сделать подарок своему командиру, барон возразил: «Я подарков не принимаю».
Барон Унгерн всегда чрезвычайно внимательно относился к бытовой стороне воинской службы, что признавалось даже его недоброжелателями. «У барона все люди обуты-одеты, никогда не голодают» — таково было общее мнение. Вообще, из сохранившихся деловых бумаг, приказов по дивизии, переписки, которую вел барон, можно заключить, что со своим остзейским педантизмом Унгерн старался вникнуть в каждую мелочь, касавшуюся обеспечения и быта войск и населения, деятельности различных вспомогательных служб, устроения личных дел своих подчиненных. Узнав, что в Чите собираются печатать бумажные деньги, барон предлагает для внутренних расчетов отчеканить монеты из вольфрама. Он собственноручно разработал эмблематику, договорился о выписке японской чеканной машины. Чрезвычайно внимательно следил барон за состоянием лазарета и положением раненых. Даже малейшего непорядка в медицинской службе не терпел. Сохранился приказ, изданный бароном 20 декабря 1919 года: «Две недели назад врач Ильинский был мной арестован за те же самые упущения, которые были сегодня при обходе бригадного лазарета. Ныне вновь его арестовываю с содержанием на гауптвахте один день и две ночи. Посмотрим, кому надоест раньше: мне ли сажать, или ему сидеть… Но я не унываю и надеюсь служить с врачом Ильинским совместно до тех пор, пока он не научится хорошо работать и со рвением относиться к своим обязанностям…»
Наверное, как и любой человек, занимающийся настоящим живым делом, барон Унгерн органически не мог терпеть никакого бумаготворчества. Начальник гарнизона станции Маньчжурия генерал-майор Казачихин отзывался о бароне как о начальнике, «не терпящем никакой канцелярии и бумаг, бросающим их в печь и жгущим, как тормозящих живое дело». «Вся ваша бумажная работа ни к черту негодна, — говорил Унгерн канцеляристам, — и в один момент может свестись на нет». Роман Федорович обладал своеобразным чувством юмора — на просьбы выдать предписания, накладные и т. п. отвечал: «Вам надо бумаги? Хорошо, вам пошлют целый букет». Позже один из тех служащих, кого Унгерн попрекал «напрасным бумагомаранием», с горечью признал: «И глубоко он был прав… Сколько было недоразумений из-за разных пустых бумажных формальностей, требования расписок, соблюдения норм, все эти документы подшивались, нумеровались, а в одну ночь не стало ни интендантских громадных складов, ни требований, ни ордеров, и сами мы остались «вне нормы»…» Деньги командирам подразделений выдавались без расписок, документов в их расходовании не требовалось — все строилось бароном на этике офицера.
Возможно, кто-нибудь, прочитавший эти страницы, скажет, что нами изображен некий идеальный военачальник, «рыцарь без страха и упрека». Что же, барон Унгерн-Штернберг действительно был рыцарем «без страха и упрека», рыцарем белой идеи, человеком, обладавшим ясно выраженным средневековым мировоззрением, который смотрелся среди всеобщего хаоса и разложения как некая страшная и непонятная диковина. О казнях, убийствах, реквизициях, телесных наказаниях, которые совершал Унгерн или же которые ему безосновательно приписывали, написано избыточно много. Ниже мы также не обойдем вниманием «репрессивный момент» в деятельности Унгерна — он чрезвычайно важен для понимания и характера самого барона, и характера того времени, в которое ему довелось жить. Пока же мы предприняли попытку показать, как далекие от политиканства, междоусобных склок и партийных раздоров русские офицеры, не принадлежавшие к верхнему слою армейского генералитета, организовывали в меру своих сил сопротивление большевизму, спасая честь русской армии и русского человека.
