Мы залезаем на крышу будущего барака и втягиваем за собой шаткую, обляпанную извёсткой лестницу.
Здесь же, на крыше, высыпана куча тяжёленьких серых шлакоблоков. Если за нами полезут, будет, чем встретить самых шустрых борцов за идею. Голыми руками им нас не взять. Хуярить шлакоблоки в бошки поднимающимся — одно удовольствие.
Крыша превращается в Брестскую крепость. Последний плацдарм стукачей.
Хозяйственный Бибик прихватил с собой целый кешир со жратвой и уже соображает из чего сделать стол для пикника на крыше.
* * *
В Ташкенте меня достал начавший вдруг доминировать совсем не слышный ранее узбекский язык. В Ташкенте меня пугали растущие как грибы новые мечети.
Я бежал в Москву, чтобы с турками, говорящими на однокоренном с узбеками языке, строить резиденцию иранского посла в Москве. С персональной мечетью, где он бы мог бить Аллаху поклоны. Стоило ли попадать в розыск за этот сомнительный обмен? В Ташкенте у меня хотя бы была любимая. А это необходимо и для души и для тела.
Ирония судьбы. Куда мне бежать теперь? На луну? А может не выёбываться уже и принять ислам? Познать суфийские мудрости.
Типа: «Как не вспомнить по этому поводу чистейшего в мыслях Фарисаибн-Хаттаба из Герата, который сказал: «Малого не хватает людям на земле, чтобы достичь благоденствия, — доверия душ друг к другу, но эта наука не доступна для низменных душ, закон которых — своекорыстие». Тоже вроде прикольно. Моя беда в том, что я ассоциирую мусульманство с мордой рыжего узбека альбиноса, отобравшего у меня всё. И я уже выстрелил в эту рожу — обратной дороги нет. Коней на переправе не меняют.
Все попытки познакомится с Ленкой поближе с треском обламываются. У неё серьёзный роман с архитектором здания иранского посольства по имени Энгин-бей. Энгин-бей очень похож на Джона Леннона в молодости. И внешне и внутренне. От него исходит хиппанский свет. Он совершенно особый человек и я ему не конкурент.
Ленка безумно его любит. Но у них разница в возрасте. Поэтому её тянет и ко мне — есть вещи, которые я понимаю лучше гениального архитектора из Анкары. Мы нежно и немного опасно дружим.
Ну и хорошо. А то чуть было не изменил моей Веронике. Хотя я думаю достаточно изменить нашим любимым в мозгах. Мелькнула хоть раз серьёзная мысль об измене, даже без последствий, считайте уже изменили. Или я не прав?
А ждать мне Веронику, видимо ещё целый год. Если не больше. Эх.
Любить меня не закончив иняза, она не согласна.
Большая радость на новой работе — бесплатный завтрак и обед. Бесподобная турецкая кухня. Кофе они тоже прикольно вываривают.
Турецкого Повара зовут Шабан. Звонкое имя. Колоритная внешность — эдакий сельджук в потёртых ливайсах.
При виде меня Шабан кланяется. Это потому что я — Бей. А он нет.
Я работаю в офисе. Значит бей. Имею право пользоваться бейской столовой. А не сидеть с простыми строителями.
Молодой подающий надежды бей из офиса. Мои начатки узбекского в дополнение к сносному английскому обеспечивают быстрый карьерный рост. Мустафа-бей, главный менеджер проекта, берет теперь на переговоры только меня. Хотя нас в отделе переводов — трое.
Это не считая Ленки.
День на работе проходит быстро. Перевода по уши, а когда его нет, можно потихоньку наблюдать за Ленчиком, мы с ней в одном аквариуме теперь, и она необычайно сильно радует глаз. Мне кажется, она давно заметила, КАК нагло я на неё иногда таращусь.
Хотя боюсь из-за моих крашеных волос, она может подумать, что я пидорэс. Все равно немного надеюсь. А вдруг! Надеяться надо всегда.
Тут читал на днях в метро статью о Горбачёве. И ему тоже Раиса Максимовна долго не хотела давать. А он ей тогда записку написал на латыни. Эдакой, знаете ли, поклонник Горация оказался, Михал Сергеич, дум спиро — сперо, мол, пока дышу, надеюсь. Ну, она и растаяла. Некоторые клюют на латынь. Некоторые на новые колготки.
Я давно за ними наблюдаю.
Время на работе из-за близости Ленки летит. Скучновато становится бесконечными вечерами.
Приезжаю домой. Жру жареную картошку с кетчупом Анкл Бэнц, укуриваюсь дурью, и, включив, Европу Плюс, телевизора у меня нет, тяну из пивного бокала «отвёртку» из столичной. Обычно один медленно выпитый коктейль и пятка дурьки отправляют меня спать.
Я сплю тяжёлым, по свинцовому серым сном. Зато и кошмары не снятся. И что самое удивительное — и совесть за содеяное совсем не мучает. Только страх перед тюрьмой. Холодный и бездонный.
Дурь в Москве, кстати, помогла отыскать Ленка. Именно она направила меня под памятник известному русскому литератору, тому, что презрительно и немного грустно поглядывает на первый русский макдоналдс через дорогу.
Торговлю анашей в Москве, как выяснялось, осеняет Александр Сергеич Пушкин:
Успех нас первый окрылил; Старик Державин нас заметил И, в гроб сходя, благословил. А под памятником великому предку, гнездится страна глухих.
Анаша в этой стране бесподобная, а торговцы совсем не болтливы.
Правда, оживлённо жестикулярны. Никогда не видел столько глухонемых одновременно как у ног веками неисправимого озорника Пушкина.
А каждое воскресенье я иду в кино. Один. Что тут поделаешь? Зато в Москве вот…
На дорогу всегда укуриваюсь. Дрянь у пушкинских глухонемых классная, поэтому мне кажется, на меня укоризненно смотрит весь вагон метро. А люди на эскалаторе даже оборачиваются и громко шепчут мне вслед: «Смотрите, смотрите, как же плотно он прётся!»
* * *
Ночью в Дядину смену в камере штрафного изолятора, Бурят проглотил сапожный гвоздь.
Дядя вынужден был перевести его в санчасть. Как же иначе? Гвоздь — это закуска не особенно совместимая с нормальной жизнедеятельностью. Пусть даже такого опасного и никчёмного члена общества. Выпустил его Дядя в санчасть.
А через полчаса Бурята уже с почётом катили на его таратайке к Положенцу. Милостивейшему Сеты-ага.
Так начался самый массовый в истории папаской зоны бунт.
Толпа мужиков, по команде Бурята намертво отсекла штаб от зоны.
Васьки преградили вход в столовую — чтоб никто не соблазнился и не сорвал политическую голодовку.
Ментов запустили в зону только на просчёт. Чтобы не давать повода.
Думаю, прапорам самим особенно то и не хотелось спускаться в те дни в зону.
Она радостно гудела как высоковольтный провод. Народ любит бунтануть время от времени. Особенно наш народ — с первого класса в школе учат о том, как прекрасна Революция.
Со всех сторон нашу крышу обдувает капризный степной ветер. Но он может действовать на нервы только на воле. В зоне ты понимаешь, что порывистый своенравный степной ветерок — это поэтическая ипостась свободы.
