– Докажи.
Взгляд Георгины скользнул за его спину.
Обстановка в сумеречном свете за закрытыми ставнями казалась безвкусной и скучной, как в холле, где ей пришлось долго ждать, когда он примет ее; как в рабочей комнате, где она стояла. Почему-то она ожидала, что он окружит себя роскошью, расточительно яркими тканями и резной мебелью, серебром и стеклом, фарфором и мрамором; может, потому, что она видела дом Вампоа и всегда связывала малайский образ жизни с яркими красками. Однако этот дом, благородный в своей простоте, в прохладной белизне и темном коричневом цвете подходил к нему как простая белая рубашка, которая была на нем, как коричневые брюки и то, что он разгуливал по дому босиком.
Ее глаза так и присосались к широкой кровати под балдахином, и лицо ее вспыхнуло. Высокомерно вскинув подбородок, но опустив при этом веки, она шагнула мимо него, энергично мотая при этом юбками, будто в едва сдерживаемом негодовании.
Она положила сумочку и перчатки на стул, стоящий за дверью, вынула шпильки, на которых держалась шляпка. Дверь позади нее закрылась, тихо защелкнувшись на замок.
– Чего ты ждешь? Раздевайся.
Георгина подавила улыбку:
– Тебе придется мне помочь. Платье застегивается сзади. И корсет тоже.
Он помедлил, потом подошел к ней и начал орудовать за ее спиной. Сперва неловко и осторожно, потом нарочито грубо; два крючка оторвались, звякнув об пол. Его пальцы, которые при этом гладили ее затылок, вызывали в ее позвоночнике искрение сверху донизу.
Она выскользнула из средней части и отбросила ее от себя, с шорохом спустила на пол верхнюю юбку и кринолин. Он нетерпеливо тянул завязки ее корсета, и его рука, которая легла при этом на ее ребра, прожгла насквозь ее рубашку до самой кожи.
Слой за слоем она сшелушивала с себя одежду, роняя на пол один предмет за другим, краем глаза наблюдая, как он ходил вокруг нее, как гасил сигару в стеклянной пепельнице у кровати, как раздевался. Нагая, она переступила через ворох своей одежды, как Венера, выходящая из пены морской, и пошла к нему, избегая его взгляда, который подстерегал каждое ее движение.
Его тело в жемчужно-серой тени комнаты, испещренной пятнами света, было темным. Впадины и стройные выпуклости мускулов, костей и жил были словно вырезаны из той же полированной древесины, что и пол, и массивная кровать. От него исходил жар, в вихревой туман которого ее затягивало. Который увлажнил ее губы.
Его рука скользнула по ее шее, внезапно захватила ее за затылок и стала пригибать вниз. Он хотел поставить ее на колени, к своему алчущему органу. Она напряглась, изо всех сил уперлась ему в грудь и выпрямила голову; сперва ему пришлось бы сломать ей шею.
– Нет, – прошипела она и сверкнула на него глазами.
Она знала, чего хотела.
Глаза его вспыхнули, и он толкнул ее на кровать, бросился на нее. Его ладони – мягче, чем были раньше, но все равно немного шершавые, обходились с ней жестко, рот двигался по ее коже брутально, каждое прикосновение было почти укусом, и Георгина – поняла.
Он хотел наказать ее тем, что делал ей больно, хотел унизить ее принуждением. Сломать ее.
Как бессмысленно. Как абсурдно.
Она же горела синим пламенем от желания с той минуты, как шагнула к нему. В то время как его руки заставляли ее тело плавиться, его рот оставлял на ней пылающие следы, а его борода гладила ее кожу.
Георгина вдруг повеселела, запрокинула голову и начала смеяться, громко, несдержанно и счастливо. Смех, который сбил его с толку и возбудил еще больше.
Она почувствовала, как он ошеломлен тем, что она не оказала ему сопротивления, когда он скользнул в нее. Тем, как сильно она зазывала его.
Смех ее разливался каплями, стал протяжным, хриплым зовом, тоскующим и токующим. Его ладонь закрыла ей рот, они впились друг в друга взглядами. Она раскрыла губы как для поцелуя, медленно зарылась зубами в мякоть его ладони, пока не прокусила, пока не ощутила вкус его крови, и увидела по нему, что он наслаждается так же, как она.
Их обоих смыло ревущим потоком, гремящими о берег волнами, в темную бездну, навстречу исчезновению их Я.
Георгина следила за струйками дыма, улетающими к балдахину, как они то запутывались в москитной сетке тонкого, как паутина, плетения, то проскальзывали сквозь поры ткани к перекладинам потолка. Жар, который все еще источало тело Рахарио, без труда преодолевал аршин прохладной белой простыни между ними и смешивался с догоранием ее кожи.
Солнечный свет, отфильтрованный листьями с улицы и ставнями окна, плясал по комнате. Теперь Георгина могла слышать шум реки, ее мягкое бормотание и плеск.
Она жмурилась.
Голоса проникли сквозь щели ставен, довольные и звонкие, как у маленьких детей, жемчужные россыпи смеха, и она повернула голову:
– У тебя есть дети?
Его взгляд был неподвижно устремлен вверх, на балдахин.
– Дочь и сын. Моя жена беременна третьим.
Хотя она знала, что не имеет права на такие чувства, это больно задело ее. И еще больше задело то, с каким равнодушием он об этом сказал, почти холодно.
Рахарио повернулся на бок и выпустил дым, поверх нее, и едкое дуновение было как ласка, на которую встали дыбом ее соски. Он вытянул руку и стряхнул пепел в стеклянную пепельницу, прежде чем его рука легла на ее бедра. Подушечки его пальцев прошлись по тонким, едва заметным серебряным полоскам, которые Дункан оставил на ее коже, несмотря на уход повитухи Бетари, и его прикосновения, горячее дыхание тлеющей сигары в опасной близости от ее кожи заставили ее вздрогнуть.
– А у тебя?
– Двое сыновей. – Улыбка заиграла на ее губах, а его взгляд затерялся где-то вдали, и он снова отнял руку, оставив неприятно прохладное место. За дымом сигары его глаза казались блестящими и гладкими. Непроницаемыми, как камень.
Она знала, что следовало бы ему об этом сказать, но она не могла. Не хотела доверить ему что-то большее, чем свое тело. Пока нет.
Она осторожно просунула руку в его ладонь, отделила сигару от его пальцев и поднесла ее к своему рту. Втянула лишь слегка, ровно столько, чтобы ощутить на вкус влажный след, оставленный его губами на шершавом пергаментном окурке и наполнить рот едким дымом, прежде чем вернуть ему сигару. Дым, который она выдула, растворился в струйке, которую выдохнул в этот момент Рахарио.
– Расскажи мне о твоих детях, – прошептала она. – О твоей жене.
Рахарио потянулся через нее, чтобы погасить сигару в пепельнице. Одним коленом между ее ног, локтем упершись рядом с ее головой, он так и лег на нее, их лица застыли на ширине ладони. Он медлил. Потом накрыл ее губы своими. У Георгины вырвался слабый стон, удивленный и почти жалобный. Она закрыла глаза и утонула в их поцелуе. Затем в следующем и еще одном.
Его руки, его губы так осторожно гладили ее кожу, что это причиняло боль. Она раскрылась навстречу его твердости, и это было так, будто она лежала в его объятиях в лодке, которая мягко покачивалась на реке Серангун, его шепот у нее над ухом был как течение воды, которая лепетала ее имя.
