Его вопрос пополняет груз моего беспокойства. Он как будто пытается заставить меня нарушить правила.
– Машиной пользоваться нельзя, – отвечаю я.
– Ага, да. – Он немного молчит и спрашивает: – А просто по нему идти? Должно получаться быстрее, чем здесь.
Неужели это подсказка? Они и шоссе перекрыли? Это слишком масштабно. Слишком. Я ему не верю: это подстава.
– Вот здесь как раз знак, – говорит парнишка. – Наверное, оно близко.
– Нет.
– А почему нет?
Я не могу ему ответить. Я не знаю ответа.
– Майя, почему?
Я просто иду дальше.
– Майя?
Это имя меня обжигает.
– Майя?
Я чувствую, как его пальцы ползут по воздуху, приближаясь к моей руке.
– Я ведь говорила, чтобы ты не смел меня трогать?
Мой голос дрожит от всего того, что во мне скопилось.
Паренек отшатывается, бормоча извинения. На мгновение кажется, что он забыл о своем вопросе. Но тут он говорит:
– Так как насчет шоссе?
– Нет, Бреннан. – Мое раздражение нарастает, превращаясь в гнев. – Мы не пойдем по шоссе.
– Почему, Майя?
– Прекрати так меня называть.
– Почему?
– И прекрати говорить «почему»!
Возбуждение заставляет меня ускорить шаги. Почему он меня подначивает? Почему он не соблюдает правила игры?
«Ты знаешь почему».
Я крепко сжимаю линзу от очков. Грязь и загрубевшая кожа цепляются за нее, когда я принимаюсь ее растирать. Я помню все, что паренек говорил про карантин и болезнь. Я помню объявления, дом, полный голубого… столько голубого, яркого, как летнее небо, и такого же ясного. Я помню, как за мной наблюдал плюшевый мишка.
Если позволю себе усомниться, пропаду. Мне нельзя сомневаться. Все сходится, все прекрасно сходится. Металл и мех, зонд в вышине. Паренек – деталь механизма, как и все, как и я. Просто он не участник, поэтому у него другие правила.
Я иду невнимательно, быстрее, чем следует. Моя нога цепляется за пустоту. Я спотыкаюсь. Паренек протягивает руку, чтобы меня поддержать. Я отстраняюсь.
– Майя, – говорит он.
– Я в норме.
Я устремляю взгляд на расплывающуюся землю и снова иду.
– Майя, что это?
Он смотрит куда-то вперед. Я пытаюсь разглядеть то, что он видит, но вдали только что-то размытое. Я тру лизну сильнее, так что она нагревается.
– Что именно? – спрашиваю я.
Паренек смотрит на меня. Глаза у него стали огромными, вид по-настоящему испуганный. У меня сжимается грудь.
Что бы там ни было, это не настоящее.
Но даже если не настоящее, оно есть, а противоречия опасны. Вспомни мелкий шрифт на контракте. Вспомни того койота. Зубы и шестеренки, кровь и страх. Сморщенные губки куклы, плачем зовущей маму.
Я вытаскиваю линзу из кармана и вытираю ее о рубашку. Закрываю левый глаз и подношу линзу к правому.
Внезапно у деревьев появляются листья. Четкие отдельные листья. На отбойнике слева от меня появляются вмятины, прогибы и пятна ржавчины. По краям дороги белые линии, блеклые, но видимые, а в трех шагах от меня раздавленная лягушка превратилась в сухарик. Сколько деталей я упустила с того момента, как у меня разбились очки? Сколько сбитых машинами животных?
Я смотрю на паренька. У него прыщи, а на щеке – маленькая болячка.
– Майя? – говорит он, указывая вперед.
Дорогу перегораживает поваленное дерево. К его ветвям привязана белая простыня, висящая, как транспарант. На транспаранте надпись, но она слишком далеко, чтобы ее прочесть – даже с приставленной к глазу линзой.
Новая подсказка. Наконец-то! Я шагаю вперед.
– Майя, постой! – говорит паренек.
– Ты видишь, что там написано? – спрашиваю я.
– Нет, но…
– Тогда пошли.
Я открываю левый глаз. В моем поле зрения смешиваются ясность и неопределенность, и я чуть пошатываюсь, приспосабливаясь к новому восприятию. В считаные секунды начинаю различать буквы на объявлении: очертания слов. Там две строчки. В первой два слова или три. Вторая строка длиннее, так что весь текст имеет форму трапеции. Потеки краски путают буквы, но еще через несколько шагов мне удается разобрать первое слово «ХОДА».
У меня такое чувство, будто я набрала очки. Я прочла слово. Я прохожу испытание.
– Майя! – зовет паренек.
Мне хочется разобрать надпись, не подходя слишком близко – просто чтобы сказать, что я это сделала. Второе слово начинается с «Н». Контекст. Готова спорить, что это «нет». Краткость слова придает мне уверенности. Вторая строчка труднее. Первое слово начинается с «Н». Наверное, «нарушители».
Паренек хватает меня за руку.
– Майя, стой! – просит он отчаянно.
И тут текст встает на место, и я читаю его целиком:
«ХОДА НЕТ НАРУШИТЕЛЕЙ ВЫПАТРАШИМ».
– Выпотрошим? – говорю я, опуская лизну. – Немного чересчур.
И тем не менее я ощущаю, как мое тело напрягается, желая спрятаться. Я едва помню, как ощущаются объятия любящего человека, но без труда представляю себе, что почувствую, когда мне живот вспорет нож. Жар, мгновение застывшего времени – а потом высыпаешься наружу. Я представляю себе пар, поднимающийся от моих теплых кишок при соприкосновении с холодным воздухом. Потом представляю, как сама кого-то вспарываю.
– Пошли, – просит паренек, кивая в ту сторону, откуда мы пришли.
Единственный способ выйти из испытания – это произнести те слова, сдаться.
– Мы пойдем в обход, Майя.
«Выпотрошим», – мысленно повторяю я. Это объявление такое чрезмерное, такое нелепое! Оно как те листовки: предназначено для зрителей, а не для меня.
При этой мысли на меня накатывает ощущение полной незначительности. В этом шоу главная не я. И не другие участники. Главное в нем – мир, в который мы попали. Мы статисты, наша роль – развлекать, а не поучать. Я неправильно относилась ко всему происходящему: я здесь не потому, что я интересная, и не потому, что боюсь заводить детей. Я здесь исключительно в качестве детальки того, что они творят. Никому из власть имущих не важно, доберусь ли я до конца. Им важно только, чтобы зрители досмотрели шоу до конца.
Я убираю линзу обратно в карман и шагаю вперед.
– Майя!
Паренек перешел на хриплый шепот.
Вот та игра, на которую я согласилась.
– Не надо! – он прикоснулся к моей руке, но не тянет меня. – Пожалуйста!
