Через несколько кварталов после первой разбитой машины столкнулись сразу несколько автомобилей. Цвет автобуса в центре этой свалки очень характерный: мне даже не нужно присматриваться чтобы понять: школьный. Школьный автобус и несколько легковушек. Когда мы оказываемся ближе, я вижу обугленный реквизит, свисающий из передней двери почерневшего седана. На мгновение мне представляется, что у него лицо Лоры Рэнкл: не то осунувшееся и неизменно печальное лицо, которое у нее появилось после того, как она забеременела, а отец ребенка ее бросил, а то лицо, которое было у нее в школе: веселое, полное радостного ожидания и любви.
– Майя, – окликает меня паренек, – в чем дело?
Это абсурдный вопрос, рассчитанный на то, чтобы заставить меня говорить. Я уже готова приказать ему заткнуться, но потом решаю, что, если я дам им интересный сюжет, меня оставят в покое. Может, если буду говорить, то смогу не приглядываться – и, может, в этом и будет заключаться все испытание. И я ему рассказываю. Подробно рассказываю ему про Лору Рэнкл и Дэвида Моро. О поддельной крови и искореженном металле, о жутком сплаве выдуманной трагедии и останков реальной.
– Потом, когда один из пожарных помог Лоре выйти из машины «Скорой помощи», она нервно так улыбалась и была в полном порядке. Это был просто сюр, – говорю я. Мы уходим чуть в сторону, огибая перевернутую тележку из супермаркета, и я продолжаю: – Я знала, что это просто игра, но все оказалось достаточно реальным, чтобы создать такое ощущение, от которого трудно было избавиться, пока все не закончилось.
Я смотрю на паренька. В конце концов он говорит:
– Ужасно странно.
Ну, хватит! «Странно». Я впервые рассказала ему нечто совершенно правдивое, а он смог сказать только, что это странно. Наверное, я это заслужила, обращаясь с ним как с личностью, а не как с живой бутафорией. Сама виновата.
Может, дело в моей близорукости, но, несмотря на то что мы уже рядом с автобусом, он все еще кажется очень далеким. Я ощущаю некую отстраненность – именно такую, какой мне хотелось, но не удалось испытывать школьницей в той инсценировке аварии. Приближаясь к нему, я обнаруживаю, что мне плевать на автобус, плевать на то, что внутри. Это не моя жизнь. Это не на самом деле.
Пока я росла, учителя и школьный психолог говорили о «настоящей жизни», словно это было нечто отличное от школы. То же происходило и в университете, хоть я и жила самостоятельно в городе с восемью миллионами жителей. Я не понимала этого тогда, не понимаю и сейчас: что это за «настоящая жизнь», если не та, которой ты живешь? С чего вдруг ребенок не такой настоящий, как взрослый? «Когда я вернусь в настоящую жизнь, – сказала мне Эми в тот вечер, перед тем как произнести страховочную фразу, – я буду болеть за тебя». Тогда мне эти слова не показались слишком странными. В тот момент испытания имели структуру, начало и конец, которые легко было опознать. Какой-то человек причал «Марш!» или «Стоп!». Мне этого очень не хватает. Сейчас все как будто одновременно поддельное и настоящее. Мир, в котором я перемещаюсь, искусственный, управляемый и обманчивый, но в нем были тот самолет, и деревья, и белки. Дождь. Мои вроде бы задерживающиеся месячные. Вещи слишком крупные или слишком мелкие для управления – и они одновременно вносят свой вклад и создают конфликт. Этот созданный ими пустой мир полон противоречий.
Мы дошли до автобуса. У меня бегут мурашки. Желтый нос автобуса сливается с серой стеной, но мне кажется, что между ними есть небольшой проход. Должен быть.
– Майя, давай лучше обойдем, – говорит парнишка.
– Я и так обхожу.
– Я имел в виду – по другой улице.
Я знаю, что он имел в виду. Я иду к задней части автобуса.
– Майя, ну, пожалуйста! Разве ты их не видишь?
Он говорит про крошечных манекенов, вываливающихся из заднего аварийного выхода. Я вижу пять или шесть. А внутри, наверное, есть еще. Я и запах их чувствую: такой же, как у предыдущих, только еще с углями.
Я смотрю на паренька. Он реагирует чересчур бурно, трясется. Мои одноклассники были более убедительными.
– Кончай это, Бреннан, – говорю я.
Я использую его имя, потому что, похоже, имена его успокаивают. Он называет меня Майей чуть ли не в каждой фразе – так часто, что создается впечатление, будто это и есть мое настоящее имя. Настоящее. Опять это слово! Когда поддельное более реально, чем настоящее, что истинно? Не хочу знать. Я сую руку в карман, тру линзу от очков и иду.
Паренек следует за мной молча. Такой неприятной бутафории у меня еще не было: распухшая и лопающаяся, почерневшая от гниения. Повсюду копошатся личинки мух: я их не вижу, но ощущаю, будто они извиваются у меня в желудке. Куча газет и мусора скопилась у заднего колеса автобуса, словно снежный занос. Я наступаю на какой-то бумажный пакет – и что-то хлюпает у меня под ногой. Ощущаю мясистый хлопок и что-то тонкое, длинное и твердое у меня под ступней.
Это не важно. Не смотри.
– Майя, я не могу.
Я уже миновала автобус.
– Иди, – требую я.
Мне не хочется поворачивать обратно.
– Не могу!
Голос у него стал пронзительным. Я заставляю себя повернуться. Я смотрю прямо на паренька, намеренно сужая свое поле зрения. Он – красно-коричневый сгусток, опознаваемый как человек, но и только.
– Майя, ну, пожалуйста!
Он просто очередное препятствие, очередное испытание. Записывающее устройство, изображающее истерику.
– Прекрати, – говорю я.
– Но я…
Он давится рыданием. Не вижу его лица, но я уже много раз видела, как он плачет. Я знаю, как кривятся у него губы, как течет из носа. Мне не нужно смотреть, чтобы знать, как это выглядит.
«Оставь его».
Не могу.
«Не хочешь».
Мне не позволят. Они хотят, чтобы он был со мной. Ему нужно быть со мной.
– Ты справишься, Бреннан, – говорю я, заставляя свой голос звучать мягко. Этот тон кажется искусственным, потому что он и есть такой. – Они тебе ничего плохого сделать не могут. Просто поторопись – и мы отсюда уйдем.
Паренек кивает. Я рисую себе, как он кусает губу – потому что он часто это делает.
– Нам осталось идти всего несколько дней, – говорю я. – Очень скоро будем на месте.
Я вижу, как он поднимает руку к лицу, а потом становится больше и четче – приближается. Спустя пару секунд он уже рядом со мной, и я вижу, что – да – он плачет. И еще он двумя пальцами зажимает нос.
– Пошли, – говорю я.
Уже через несколько минут эпицентр разрушений остается позади. Мы вернулись к простой заброшенности. Столько трудов, столько денег – а нам всего-то надо было пройти мимо автобуса. Не то чтобы это было легко, но их расточительность меня раздражает.
– Майя, – спрашивает парнишка, – а почему мы не на шоссе?
