– Никто, конечно, судьбой матери особо не занимался, – продолжал Лучинский. – После скорой смерти ее отца, моего деда, жила у родственников по Ольге Александровне. Так себе, невзрачная жизнь. Школа. Курсы чертежников‑конструкторов. Работа в КБ. Замужество. Мать блестяще рисовала. Это сыграло не лучшую роль. В войну однажды подделала продуктовые карточки. И загремела в тюрьму. Представляете: дочь потомственной дворянки, внучка воронежского сахарозаводчика‑миллионера по мужской линии – и в тюрьме. За пайку хлеба… У деда был сводный брат, дядя матери. Малышев. Он занимал огромный пост в НКВД. Тогда был в звании полковника, ничего ему не стоило вызволить племянницу. Его просили. Он снизошел, когда мать отмотала полсрока на лесоповале…
Художник продолжал подробно рассказывать о дальнейшей судьбе своей матери – дочери знаменитых революционеров. Зимин слушал вполуха. Уловив знакомую фамилию, обдумывал, как бы естественнее перевести разговор на Малышева.
– Виктор Константинович – имя‑отечество Малышева? – уточнил для начала.
– Да.
– Он тоже работал в Сибири? В сибревкоме?
– Не знаю, его жизнью не интересовался. Хотя все малышевские бумаги, мемуары его, награды хранятся в нашей семье.
– То есть?
– Очень просто. Моя мать и его сын несмотря ни на что поддерживали родственные отношения. Малышев умер где‑то в середине пятидесятых годов, сын его, Александр Викторович, на двадцать лет пережил отца, долго болел, мама за ним ухаживала, – и незадолго до своей смерти он передал маме весь семейный архив. Больше было некому.
– У вас и сейчас хранятся бумаги?
– Естественно. В мастерской. У меня новая мастерская на Балаклавском проспекте. Там и дореволюционный альбом, фотографии деда и Ольги Николаевны в тобольской нарымской, астраханской ссылках, ее стихи, написанные в Крестах. Много разного. Нужно было там встретиться.
– Съездим? – попросил Зимин.
– Может, лучше завтра… – Лучинский замялся. – Машина в гараже на всех замках.
– Такси возьмем.
– Ладно, будь по‑вашему. – Лучинский встал из‑за стола. – Посидите пока, я переоденусь.
Сибирское письмо интересовало Зимина лишь постольку поскольку. Тем более что, по словам художника, с подлинника перепечатано многократно. Нужно было доиграть ту роль, в которой представлял его Лучинский, – историка, изучающего судьбу его бабки‑революционерки.
– А письмо? – спросил он.
– В мастерской есть. Фото‑ и ксерокопии, – сказал художник, закрывая папку.
…Минут через двадцать на «Волге» Лучинского уже ехали в сторону метро «Калужская», на Балаклавский.
Художник, ведя машину, курил, сосредоточенно думал о чем‑то.
– Почему вы, когда я звонил, спросили о моем возрасте и ни о чем кроме? – нарушил молчание Зимин.
– Так. Время дорого… – У светофора Лучинский выпустил из рук руль, загасил в пепельнице очередную сигарету. – Полгода назад встречался с одной дамой‑историком. Лет под семьдесят. Тем же, что и вы, интересовалась. Потом прислала письмо: учтите, Ольга Александровна в девятнадцатом году была меньшевичкой‑интернационалисткой и выступала категорически против восстания… Того и гляди новая революция, не дай Бог, вторая гражданская, а тут… Заклинило у старухи.
– Понятно, – Зимин улыбнулся.
…Лучинский остановил машину у подъезда высотного дома‑башни.
Его просторная мастерская в двух уровнях размещалась под самой крышей. Осенний солнечный свет лился в окна. Вид из окон верхних этажей высотки открывался превосходный.
Хозяин мастерской не стал знакомить Зимина со своими работами. Провел по лестнице в комнату, служившую, очевидно, одновременно и гостевой, и столовой, и спальней, когда работал запоем. С антресолей над дверью снял огромный, старый, в свое время немало, видно, пропутешествовавший чемодан.
– Тут все… – Раскрыл чемодан, начал выкладывать содержимое на стол, застланный листом забрызганного засохшей краской ватмана. – Вот. Рукописный сборник стихов Ольги Александровны, из Крестов. Я говорил о нем. Вот письма из ссылки и в ссылку и снимки… Дедовы брошюры по истории. Не стесняйтесь, глядите… А вот малышевские мемуары, – извлек и положил поверх стихотворного сборника четыре общие тетрадки в клеенчатых разноцветных обложках.
Рука Зимина невольно потянулась к этим тетрадкам. Каждая была пронумерована римскими цифрами.
Зимин пролистал одну за одной все четыре. И разочаровался. Это были не мемуары (Лучинский, видимо, так и не удосужился заглянуть в тетрадки), а дневниковые записи. С марта 1933 года по январь 1942‑го. Если судить по датам, предварявшим каждую запись и подчеркнутым то синим, то красным карандашом, Малышев делал записи с перерывами в два‑три месяца, но порой – еженедельно, даже ежедневно.
Конечно, встреча с Лучинским – удача для Зимина. И он сделает научное сообщение, напишет материал, как того, чувствуется, хочет художник, о революционерке и о судьбе ее дочери. С Малышев вовсе везение редкостное. Кто, и не только из историков, может похвалиться, что держал в руках дневник полковника Комиссариата внутренних дел с Лубянки тридцатых‑сороковых годов?
Всё так. Однако в малышевском дневнике – события предвоенного десятилетия, первые военные месяцы. А его интересовал Малышев‑ранний, представитель Сибревкома, участвовавший в допросе Тютрюмова в Пихтовом, посвященный в тайну памятника в центре городка Озерного… Зимин вдруг подумал, что допустил оплошность, не спросив, кто именно допрашивал Мусатова в Новониколаевске, проводил очную ставку между ним и Тютрюмовым в двадцатом, под Новый год. Если в роли следователя выступал Малышев, тогда Тютрюмов фигура куда более значительная, нежели могло казаться, и должность командира ЧОНа в масштабах уезда по заслугам была для него маловата. Где‑то в чем‑то еще раньше проштрафился – и получил лишь отряд в полтораста штыков‑сабель? Зимин почти уверил себя, что именно Малышев и занимался Тютрюмовым. Только человек, наделенный исключительной властью, давно и накоротке знакомый с Тютрюмовым, мог вести допрос так, как описал Мусатов: сидеть с подследственным рядом, пить чай, весело переговариваться. Рядовому, да даже и не рядовому, следователю за такое панибратство влетело бы по пятое число… Нужно исправить ошибку, спросить Мусатова.
Хотя – что толку, какая разница: Малышев или кто‑то другой. Докопался, кто такой Виктор Константинович Малышев, – и что получил? Не то ли ждет, если узнает все о Тютрюмове? По горячим следам это что‑то бы да дало. Теперь же слои многих десятилетий еще более надежно упрятали неразгаданные в стародавние даты тайны… Нет, все‑таки весьма важно, кто такой Тютрюмов, кем был до командирства в пихтовском ЧОНе, как кончил жизненный путь. Знание этого что‑то существенное дало бы… Он, конечно, выберет удобную минуту, спросит у Лучинского об убитом в 1969 году, обнаруженном в лесу под Пихтовым родственнике Малышева. Но, похоже, Лучинский слыхом не слыхивал об этом. Да и не из серии ли поздних легенд о колчаковском кладе этот убитый родственник и распиленный слиток царской маркировки?.. Не исключено.
