Пеппоне расхохотался.
— Пойти к отцу того ребенка и сказать ему: прибавь мне жалованье или сам его корми!
— Конечно. Но это такая странная женщина. Она вместо этого, знаешь, что делает? Она начинает пить лекарство, которое подавляет лактацию, и говорит отцу ребенка: увеличь мне жалование, а то я совсем без молока останусь. Голодными в таком случае остаются оба: и чужой ребенок, и ее собственный. Как тебе кажется, умна ли эта женщина?
Пеппоне скривился.
— Не надо сразу переводить все на политику. Сравнение — вообще самая подлая штука в мире. Оно сводит все проблемы к конкретному случаю, а в жизни главное — теория. Кормилица — это хорошо, но суть в том, что трудящемуся человеку надо платить по справедливости. Когда трудящийся получает справедливую плату, то и кормилице увеличивают жалованье, без всяких поганых лекарств, — в этом социальная справедливость. А начинать, синьор поп, издалека, это как с клубком шерсти: если невозможно найти конец, то что делать, ждать, пока тебе его Святой Дух укажет? Надо откуда-нибудь начать, а там уж как-нибудь разберемся.
Дон Камилло прервал его речь.
— А разве сравнения — не самая подлая штука в мире?
— Это зависит от того, кто сравнивает. — Пеппоне пожал плечами. — Главное, естественно, теория.
— Ну, тогда я тебе так скажу. Теория в том, что, когда в мире царит нищета и нехватка продовольствия, есть надо то, что есть. А если и это немногое уничтожить, то потом можно Интернационал распевать до посинения, а все равно подохнешь.
— Ну и пусть мы все подохнем, — завопил Пеппоне, — все равно рано или поздно придется подыхать!
— Ну и подыхай, — потерял терпение дон Камилло. Он пошел к себе и выплеснул свое негодование перед алтарем.
— Этих людей надо как следуют проучить. Прошу Тебя, нашли на них тайфун, чтобы все снесло до основания. Мир стал ужасен, полон ненависти, невежества и злобы. Всемирный потоп — вот что нужно. Чтобы все погибли и каждый предстал перед Божественным Судом и получил награду или наказание по заслугам.
— Дон Камилло, для этого совершенно не нужен всемирный потоп. Каждому человеку и без того суждено умереть в свое время и предстать перед божественным судом и воспринять наказание или награду. Разве природные катаклизмы что-нибудь существенно меняют?
— Нуда, действительно, — признал дон Камилло.
Но в глубине души ему было жалко совсем отказываться от идеи потопа, и он попытался спасти ее хотя бы частично.
— Можно же хотя бы просто напустить дождь. Поля совсем сухие, и в ирригационных резервуарах ни капли.
— Будет тебе дождь, дон Камилло, — успокоил его Христос. — Дождь всегда идет в свое время от самого начала времен. Этот механизм устроен так, что рано или поздно, но дождь пойдет. Или тебе кажется, что Творец где-то ошибся, создавая Вселенную?
Дон Камилло поклонился.
— Хорошо, — вздохнул он. — Я отчетливо сознаю, насколько справедливы Твои слова. Но мне грустно и неприятно, что мне, бедному сельскому священнику, невозможно попросить у своего Бога хотя бы пару ведер воды с неба.
— Ты тысячу раз прав, дон Камилло, — голос Христа был серьезен, — видимо, и тебе придется объявить забастовку протеста.
Дон Камилло расстроился и отошел, опустив голову, но Иисус снова призвал его к алтарю.
— Не печалься, дон Камилло, — тихо произнес Он. — Я понимаю, что трудно тебе смотреть, как расточают земные Мои дары, и тебе это кажется смертным грехом, потому что ты знаешь, Я сошел с лошади, чтобы подобрать с земли крошку хлеба[28]. Но их надо простить, они так поступают не в обиду Богу. Они мучительно ищут справедливости на земле, потому что не верят в божественную справедливость, они так страстно жаждут земных благ, потому что нет у них веры в награду, ожидающую их на небе. Они верят в то, что можно увидеть и потрогать, для них летающие машины — ангелы того ада земного, который они безуспешно пытаются превратить в рай. Излишняя культура ведет к невежеству, потому что, начиная с определенного момента, культура, если не питается верой, заставляет человека видеть во всем лишь математику материи. Гармония этой математики становится их богом, и они забывают, что эту гармонию и эту математику сотворил Бог. Но твой Бог, дон Камилло, — не Бог одних только чисел, в небесах твоего рая летают ангелы благие. Прогресс уменьшает земной шар в восприятии человека, наступит время, когда машины будут ездить со скоростью сто километров в минуту, и мир покажется людям крошечным. Тогда человек почувствует себя, как воробей на верхушке высокой мачты, осмотрится и заглянет в бесконечность и там заново обретет своего Бога и веру в истинную жизнь. Тогда человек возненавидит машины, превратившие его мир в горстку чисел, и разрушит их своими руками. Но это будет еще не скоро, дон Камилло. Ты можешь быть спокоен, ни твоему велосипеду, ни твоему биноклю ничего такого не грозит.
Христос улыбнулся, а дон Камилло возблагодарил Его за то, что Он родился в этот мир.
* * *
Однажды утром «Пролетарский летучий патруль» под командованием Шпендрика обнаружил в винограднике Веролы работающего человека. Его схватили и приволокли силком на площадь, где, сидя на земле, батраки и арендаторы ожидали своей участи.
Вокруг штрейкбрехера столпился народ. Ему было под сорок. Он горячо протестовал.
— Это похищение!
— Какое такое похищение? Никто тебя тут не держит, — сказал Пеппоне. — Хочешь уйти — уходи.
«Летучий патруль» разжал свою хватку и выпустил его. Он оглянулся. Вокруг стояла плотная стена людей, со скрещенными на груди руками. Они стояли молча и неподвижно и смотрели на него тяжело и мрачно.
— Что вам от меня нужно? — взмолился он.
— Сам-то ты сюда зачем сунулся? — вместо ответа спросил Пеппоне.
Тот не отвечал.
— Подлый штрейкбрехер! — Пеппоне схватил его за грудки и потряс. — Предатель!
— Я никого не предал, — ответил тот. — Мне нужно заработать денег, и я работаю.
— Всем этим людям тоже нужны деньги, но они не работают!
— Я тут ни при чем!
— Сейчас будешь при чем! — закричал Пеппоне. Он выпустил из рук куртку штрейкбрехера и ударил его тыльной стороной ладони по лицу. Тот упал как подкошенный.
— Ни при чем я тут, — повторил он, поднимаясь. Рот его был полон крови.
Серый пинком отправил его обратно в руки Пеппоне.
— Обыщи его, — приказал Пеппоне Шпендрику, а сам схватил его за предплечья так, что тому было не вывернуться.
Толпа закричала.
— В реку его бросить!
— Повесить! — взвизгнула какая-то баба.
