Он отхлебнул пива. Я смотрел на улицу. Какое-то время мы сидели молча, наблюдая за людским потоком, стекающим с улицы в метро. Периодически мимо кафе проходили и спускались по ступенькам ребята из нашей школы, рюкзаки подпрыгивали у них за плечами.
— Слушай, старик, как думаешь, почему Ариэль так его ненавидит?
Я покачал головой.
— Она узнала первой. Мари первой ей призналась, приятель. Она говорит, что была морально шокирована. Дерьмо из нее так и прет. Весь прошлый год только и твердила, как ей хочется с ним переспать. Ревнует просто, что он выбрал не ее. Несколько месяцев назад мы с ней круто трахались. Она сказала, что собирается сообщить своим родителям. Я сказал, что нечего ревновать, и она взбесилась. Когда я это сказал, то даже не верил, что такое происходит, но теперь, старик, я в этом уверен. Или уже закончилось. Я даже слышал, что она забеременела.
Я смотрел на улицу. Солнце опустилось за деревья, и на улице зажглись фонари.
— Думаешь, его уволят?
— Так я слышал. То есть, конечно, уволят.
Какое-то время мы сидели молча. Пили пиво.
— Это не важно, — наконец произнес Колин.
Я посмотрел на него.
— Почему?
— Не знаю. Я об этом думал. Не только об истории с Мари, но и о том, что он сделал во время демонстрации. Как он тогда облажался. Позволил этому придурку плюнуть на себя. Меня это взбесило. На хрен взбесило. Взять и вот так уйти. Я ожидал, не знаю, чего-то большего. Чего-то более… более…
Он умолк.
— Героического, — подсказал я.
— Героического, — кивнул он. — Но в итоге я кое-чему научился у этого парня. По крайней мере он не такой, как я думал. Или каким хотел его видеть. Может, он — разочарование. Для тебя тоже, я знаю. Он не этот тебе гребаный герой. А кто герой? В смысле, а чего мы ждем?
Колин допил свое пиво. Мы сидели и смотрели, как к лестнице, ведущей в метро, подошла женщина с палочкой. Она остановилась, чтобы перевести дыхание, а затем начала неловко спускаться по бетонным ступеням.
— Ты говоришь совсем как моя мама, — признался я.
— Да? — Колин засмеялся.
— Она как-то спросила; «Чего ты ждешь от людей?» Как будто от другого только и можно ждать, что разочарования.
— Да, старик, это как раз одно из многого, чего нам следует ожидать. Но по большому счету лучше не ждать ничего. Меня бесит, что до сих пор хочется для него писать. До сих пор хочется знать, что он думает о моей писанине, о моих словах. Обо мне, наверное.
— Пока он еще здесь, — напомнил я.
— Пока он еще здесь.
Опять мы замолчали. Колин, уставившись на улицу, быстрыми толчками вращал на столе зажигалку. Я смотрел, как она крутится синим пятном.
А потом мы оба увидели, как из школы идет по улице Силвер. Он шел медленно один. Пальто застегнуто, высокий воротник поднят, серый шарф замотан вокруг шеи, а на плече висит старая коричневая сумка. На лестнице метро он остановился. Мгновение я думал, что он войдет в кафе. Но он обернулся и посмотрел в направлении школы, потом на рождественскую иллюминацию, все еще висящую над перекрестком, и наконец еще выше — в ночное небо.
Потом повернулся и исчез в метро.
Вскоре я уже шел по бульвару Сен-Жермен домой. Кафе были переполнены. В остром вечернем воздухе пахло каштанами и пережженным сахаром. Мне казалось, я так давно не обращал на это внимания. Вдоль бульвара горели голубые фонари.
Еще из коридора я услышал в квартире голоса. Открыл дверь своим ключом. Моя мать сидела лицом к камину, раскинув руки, в левой руке держала бокал с шампанским. Одета она была в джинсы и толстый белый свитер с высоким воротом. Сидела, подогнув ноги под себя. Мама смеялась, когда я вошел в комнату, рот слегка приоткрыт, взгляд прикован к отцу, он в черном костюме и светло-розовой рубашке. Никакого галстука. В одной руке он держал бутылку шампанского, в другой — бокал. Отец улыбался.
— Входи, Гилад, на лестнице холодно, — сказал он.
Я закрыл за собой дверь. Тепло комнаты, приглушенный свет, родители, огонь в камине — все это казалось таким знакомым. Мне захотелось упасть на диван рядом с матерью, скинуть обувь, прижаться к ней, отключиться от всего.
— Ну, что же ты не садишься, милый? — спросила она, касаясь пальцами места рядом с собой.
Я стоял, делая вид, что совсем не рад теплу, огню в камине, музыке.
— Хочешь шампанского, сынок?
Отец приподнял бутылку.
Я посмотрел на него. Брови подняты, легкая усмешка на квадратном лице, пустой взгляд.
— Выпей бокальчик, — сказал он. — Добро пожаловать домой.
— Гилад, — попросила мать, — снимай пальто, сядь рядом со мной.
Я повернулся к ней, снял пальто и вместе с сумкой бросил на пол. Сел рядом с ней. Она обняла меня, сжала мое плечо. Я уставился на огонь, стараясь не моргнуть.
— Нет, — ответил я. — Шампанского не надо.
— Да ладно, милый, оно не повредит, — возразила мама.
— Умилостивительная жертва, — снова приподнял бутылку отец.
Я перевел взгляд с огня на него.
— Умилостивительная жертва?
Отец подошел к камину и поставил бутылку на каминную полку.
— Я знаю, ты сердит на меня, Гилад. Давай выпьем по бокалу шампанского и забудем об этом, хорошо?
— Об этом? — спросил я, глядя на него.
Отец со вздохом покачал головой. Улыбка исчезла вместе с его недолгой веселостью.
— Всю ту, черт бы ее взял, историю, Гилад. Забудем о ней. Чем ты всегда недоволен? Мы тут славно сидели, пока не появился ты со своим настроением.
— Какую именно историю ты хочешь забыть?
Я вспотел, и мама, должно быть, почувствовала это сквозь мою рубашку. Сердце у меня колотилось.
— Гилад, — прошептала она.
Со своего места у камина отец дотянулся до торшера, стоящего слева от меня, и включил его. Резкий свет залил комнату.
— История, которую я хочу забыть, Гилад, — это твоя сварливость. — Он презрительно на меня посмотрел.
Я выдержал его взгляд.
— Майкл, — произнесла мама.
— Что? — спросил он со злостью.
— Выключи, пожалуйста, свет.
— Я хочу посмотреть на нашего сына. — Отец повысил голос. — Давай, Гилад, поцелуй меня и помиримся. Порадуй свою мать.
Его пальцы лежали на выключателе. И под этим белым светом я разглядел его руку. Наманикюренные пальцы, но кожа начала стареть, сотнями морщинок собираясь на пальцах вокруг суставов.
Я улыбнулся.
— Хорошо, — сказал он. — Наконец-то.
