Витториа добилась своего. Имея дело с таким скромным и самоотверженным обожателем, она превзошла себя и могла бы считаться величайшей мастерицей своего дела. Я видел, как она ловко освобождает его от рубашки, уже обнажив свои округлые плечи и пышную грудь, и увидел бы все остальное, если бы от сильного волнения, охватившего меня в ту минуту, не вздрогнул и, потеряв равновесие, не свалился с дерева. Вы напрасно улыбаетесь, монсеньор, – я чудом не свернул себе шею! Было бы в высшей степени обидно свернуть ее, шлепнувшись с пустячной высоты второго этажа от возбуждения любовной сценой после всех моих отчаянных, но удачно завершенных путешествий на колокольню по ветхой, скрипучей, дьявольски опасной лестнице почти в кромешной тьме!
Я отделался, впрочем, парой легких ушибов, но в своем падении усмотрел божественное вмешательство и, хоть сгорал от поистине больного любопытства, на дерево вернуться не посмел. Я не сомневался и не сомневаюсь – между Изамбаром и Витторией было все, что бывает между мужчиной и женщиной, но я не выдержал бы этого зрелища, а сверзнувшись вторично, после данного мне ясного знака, уж точно не собрал бы костей.
Я всегда был человеком, который дорожит своей шкурой, а скелетом – и подавно!
Я задался целью дождаться, когда они выйдут. Изамбар не оставит Витторию – он проводит ее, если вообще не решится бежать с нею вместе. Хоть городские ворота на ночь запирают, выбраться из города можно тайным подземным ходом, вырытым когда-то для спасения жителей во время осады, – тайным он был в далекой древности, а теперь о нем знает каждый мальчишка, и, прожив в Гальмене почти год, знает и Изамбар, с которым, как я заметил, ребятишки на улице всегда здороваются. Так я рассуждал, стоя под окнами гостиницы. Но любовники наверху, забыв об опасности и обо всем человеческом мире, предавались ласкам или, может быть, утомившись, уснули друг у друга в объятиях. Я же не решался уйти, боясь пропустить момент их бегства.
Я промаялся до утра, продрог, как последняя собака, стуча зубами, чертыхался и совсем уж было собрался плюнуть и убраться восвояси, когда город, обычно тихий и сонный в этот ранний рассветный час, вдруг наполнился невообразимым шумом, гамом, криком, топотом ног, и, не успел я опомниться, с окрестных улиц хлынули толпы народа и окружили гостиницу.
Я оказался в самой гуще воинственно настроенных гальменских ремесленников, вооруженных кто во что горазд, по большей части – своим рабочим инструментом. Эти люди вопили все одновременно, и проще было оглохнуть, чем разобрать хоть слово. На немощеном дворе валялось довольно много булыжников, и они тотчас были пущены в дело, вернее, в окна обеих комнат, занимаемых знаменитой блудницей. Особо предприимчивые принялись барабанить в дверь, и на робкий вопрос хозяина гостиницы, судя по голосу, уже обделавшего штаны, пообещали сравнять его заведение с землей, если куртизанка не будет немедленно выдана им в руки. Тотчас после этого хозяйские вопли и плач послышались со второго этажа – старикашка умолял любовников не губить его, не лишать хлеба его семейство, а добровольно спуститься к разъяренной толпе, с которой шутки плохи и которая все равно до них доберется, переломав не только двери, но и снеся стены. Подтверждением его слов послужил настоящий каменный шквал, обрушившийся через окно на злосчастную верхнюю комнату с такой силой, что задрожал весь двухэтажный домишко и несколько кусков кровельной черепицы отвалились и упали в толпу, чудом никого не прибив.
Когда обстрел стих, на миг повисла такая тишина, что показалось сомнительным, мог ли там, наверху, уцелеть хоть кто-нибудь. И тут в дыре, еще недавно бывшей окошком разгромленной спальни, показалась голова Изамбара. Я похолодел от ужаса, окруженный здоровенными молодчиками, любому из которых ничего не стоило швырнуть в эту отчаянную голову булыжник с нее размером.
«Одну минуту, – сказал Изамбар. – Мы сейчас спустимся».
Действительно, прошла одна минута, от силы – две, входная дверь распахнулась, но тут же и захлопнулась. На пороге гостиницы стоял Изамбар. Один. Толпа недовольно загудела. «Нам нужен не ты, мальчишка, а твоя потаскуха! – закричали ему. – Прочь с дороги!»
Изамбар не шелохнулся. Он возвышался над погромщиками на одну ступень порога, казалось готовый сражаться один против всех.
«Что произошло? – спросил Изамбар, и беспорядочный шум отступил перед его ровным голосом. – Что сделала вам эта женщина? Если она выйдет прежде, чем вы ответите, то никогда не узнает, почему вольный город, что сперва так хорошо ее принял, вдруг ополчился на нее и без суда чинит расправу».
«В городе зараза, – ответили из толпы вдвое тише прежнего, невольно перенимая спокойную манеру юноши, очевидно никогда не державшего в руках ничего тяжелее лютни или того диковинного четырехструнного инструмента, с которым он покорил Гальмен за один день. – У дочки кузнецовой вдовы с Колесной улицы по телу пошли темные пятна. Смекни, что это значит. Мы не дурнее других! Повсюду жгут ведьм и шлюх, чтобы умилостивить Бога и избавиться от мора».
«И что, всегда помогает?» – осведомился Изамбар с непроницаемой серьезностью, за которой я, зная его, отчетливо уловил насмешку и снова облился холодным потом, проклиная его чувство юмора, совершенно теперь неуместное. Но грубые мужланы, слава Богу, ничего не заметили.
«Не всегда, – честно признались они. – Но попробовать стоит».
«А я уверен, что нет. – Изамбар помедлил всего мгновение. – У девочки с Колесной улицы на теле обыкновенные синяки. Она много дерется, редко проигрывает и не любит признавать свои поражения. Эта девочка никогда не пожалуется матери, что соседские мальчишки сговорились против нее и побили. Их отцам стоило бы объяснить своим сыновьям, что это нечестно. Но вам не интересно, что делают ваши дети. Когда ваши сыновья вырастут, они тоже возьмут в руки ножи, молотки и сверла и пойдут толпой против беззащитной женщины!»
«Против грязной шлюхи, из-за которой нас покарает Бог!» – бросили ему.
«Против женщины, которая вам недоступна, – хладнокровно поправил Изамбар. – А если бы на ее месте была другая, более доступная, вы пришли бы убивать ее за свой собственный грех и, уничтожив ту, с кем его совершили, полагали бы, что вернули себе праведность. Но вы жестоко заблуждаетесь! – Он смотрел, казалось, во все глаза одновременно, удерживая одним лишь взглядом свирепую, огромную, страшную человеческую стаю, готовую броситься на него в любой миг. – Бог покарает вас именно в том случае, если вы тронете эту женщину хоть пальцем. В городе нет никакой заразы. Нет и не будет. Но вы должны позволить той, что стоит за дверью, выйти и беспрепятственно покинуть Гальмен. Ручаюсь вам своей головой».
Я подумал, что ослышался. Его дерзость перешла всякие границы. Я вполне допускаю, что он знал о девочке с Колесной улицы, ибо, говорю вам, монсеньор, гальменские ребятишки ходили у него в приятелях и он беседовал с ними наравных, как со взрослыми… Но поставить свою голову! Он сделал это не задумываясь и говорил с такой убежденностью и силой, что толпа заколебалась.
«А знаешь ли ты, как поступают с лжепророками?» – спросили его.
