Нерон, подперев голову рукой, с зеленым изумрудом в левом глазу, долго разглядывал ее и, наконец, принял решение: прежде чем отдать эту женщину палачам, ее следует подержать в тюрьме. Если заговор действительно существует, его участники, опасаясь, что Эпихарида заговорит, выдадут себя сами.
Узнав об аресте Эпихариды, приходившейся Сенеке родственницей, я был уверен, что учителю на этот раз не избежать гибели.
Однако сенатор Сцевин, мечтавший нанести тирану первый удар, оказался безрассудным болтуном и позабыл о всякой осторожности. Он велел Милху, одному из своих вольноотпущенников, наточить кинжал, спрятанный в храме Фортуны. Он приказал также приготовить бинты, чтобы останавливать кровь, текущую из ран, которые нанесут заговорщикам преторианцы. А сам между тем пировал, приговаривая, что, возможно, это последние блюда, которые ему доводится вкушать. Дал вольную некоторым из своих рабов и составил завещание. И, наконец, встретился со своим другом Наталом, и они долго разговаривали в присутствии Милха, который оказался расчетлив и продажен.
Он донес на своего хозяина Эпафродиту, вольноотпущеннику Нерона.
Когда Сцевина схватили, он держался надменно и все отрицал.
— Какой заговор? — возмущался он. — Твой шпион Милх клевещет: ничтожный вольноотпущенник просто рассчитывает завладеть моим имуществом!
Говорили, что даже Нерон засомневался. Он долго всматривался в Сцевина, а потом приказал бросить его в темницу, но не пытать. И взялся за Натала, друга Пизона.
Возможно, Нерон вспомнил предсказания астролога Бальбила, который посоветовал ему при появлении кометы обрушить свой гнев на известных, влиятельных граждан, чтобы отвести от себя гнев богов.
Натала держали закованным в цепи. Явились палачи с щипцами и клещами, раскаленными на огне, с многохвостыми бичами, на каждом ремешке которых висело по железному шарику, и Натал заговорил раньше, чем его начали пытать.
Это произошло в ночь с семнадцатого на восемнадцатое апреля. Заговорщики собирались напасть на императора девятнадцатого. Нерон, как и предсказывал Сенека, нанес удар первым.
40
Кто мог полагаться на великодушие Нерона?
На его лице страх сменялся неистовой яростью. Он ломал руки и нервно щелкал пальцами, склонившись над Наталом и Сцевином, стоявшими на коленях под тройным грузом цепей. Вокруг бродили палачи, ожидавшие знака, чтобы наброситься на узников. Но те говорили, наперебой выдавая всех, кого знали. Натал, которому было известно о жгучей ревности, мучившей Нерона, назвал имена Сенеки и Лукана.
Втянув голову в плечи, Нерон недоверчиво озирался, словно опасался даже преторианцев.
Из подземного узилища, где держали Натала и Сцевина, он выходил пятясь. А по своему Золотому дому передвигался вдоль стен. Внезапно останавливался, прижимался спиной к какой-нибудь статуе и вдруг отскакивал от нее: видимо, он помнил, что Цезаря закололи кинжалом у подножия статуи Помпеи. Он запирался в комнате, призывал Тигеллина, вольноотпущенников, пристально вглядывался в их лица и говорил:
— У них повсюду сообщники!
Громко стучал каблуком по мраморному полу.
— Пусть их арестуют, пытают, раздавят! — вопил Нерон, а по лицу его катился пот.
Неожиданно он начинал улыбаться, его тело расслаблялось. Он шумно дышал, переводя дыхание, как после быстрого бега.
— Я забыл об Эпихариде, жене Мелы… Ее нежное тело понравится палачам. Когда я допрашивал ее, она смеялась. Пусть ее растерзают, вырвут язык, чтобы она не могла больше болтать!
Я не хочу осуждать трусов — тех, кто при виде палача предает даже родственников. Но Лукан был таким, и выдал Асилию, свою мать.
Многие, клявшиеся, что готовы пожертвовать жизнью, лишь бы уничтожить Нерона, начинали пресмыкаться, называть имена близких и друзей — тех, кто и понятия не имел о заговоре. Трусы рассчитывали на великодушие императора и надеялись вымолить себе прощение, хоть чуть-чуть продлить жизнь, которая вдруг становилась им дороже, чем все золото мира.
Я хочу забыть этих сенаторов, всадников, консулов, и вспомнить только Эпихариду, с которой палачи были особенно жестоки, узкими полосками сдирая кожу, выворачивая и кромсая губы, кроша зубы, ломая ноги и руки, прижигая грудь. Однако и сутки спустя Эпихарида не назвала ни одного имени. Палачи бросили ее на пол камеры как груду измученной плоти.
На следующий день она едва могла двигаться, и мучителям понадобились носилки, чтобы доставить ее к месту новых пыток. Но Эпихариде удалось зацепить за носилки кусок ткани, которой была перевязана ее обожженная грудь, затянуть петлю и покончить с собой.
Нерон вопил, называя палачей предателями, сообщниками Эпихариды, которые будто бы сами удавили ее, чтобы она не могла говорить.
И теперь уже самих мучителей заковали в цепи и бросили хищникам.
Чернь ждала, что ей выдадут виновных, кем бы они ни оказались. Вспоминали о резне, учиненной над христианами после пожара в Риме. Теперь толпе было мало пения, декламации или игры на кифаре. Она ждала другого: тел, брошенных львам, тлеющей плоти, живых факелов, гладиаторских боев. Нынешние праздничные игры, которые проходили во дворцах и виллах сильных мира сего, чаще всего заканчивались именно так.
Рабы, которых обычно наказывали, пытали, казнили и хоронили на Эсквилине, видели там теперь и благородных граждан, над которыми палач заносил свой меч. Среди приговоренных они узнали бывшего консула Латерана: твердым шагом подошел он к месту казни и молча смотрел на трибуна Статия, который должен был отрубить ему голову.
Статий тоже входил в круг заговорщиков, однако, как и префект преторианцев Фений Руф, был тем более жесток по отношению к бывшим товарищам, что смертельно боялся разоблачения.
Эти люди расправлялись с заговорщиками с особой жестокостью. Их видели во главе войск, которые Тигеллин расставил на городских стенах и улицах: они суетились, свирепо приказывали обыскивать в домах и хватать всех, на кого падало подозрение. Достаточно было слова, взгляда, имени, брошенного доносчиком, чтобы жертва оказалась опутанной цепями и брошенной в застенки Эсквилина, где ее ждали пытки и скорая смерть.
Схваченные называли все новые имена, а войска под предводительством Фения Руфа бросались заковывать в цепи новых узников, которых приводили в сады императора, допрашивали и, как правило, обрекали на пытки и казнь.
Фений Руф трясся от страха, что кто-нибудь назовет его, и, чтобы снять с себя все подозрения, действовал с такой же жестокостью, как Нерон и Тигеллин.
Но как можно было ускользнуть от Нерона в этом городе-тюрьме, где трусость, доносы, жадность и тщеславие плавились в одном котле?
Вернувшись из Капуи, я отправился к Сенеке: он ждал преторианцев, которые должны были либо увести его, либо передать ему приказ покончить с собой.
Он удивился, что я до сих пор на свободе и настоятельно посоветовал вернуться в Капую и затаиться.
