цыплятам, свернут головы. Хотя…
Алексей вдруг подумал: «А для чего тебе твоя драгоценная жизнь? У тебя есть нормальная семья, творческие успехи, будущее? Ты же живешь, как крыса! Просиживаешь стул перед компьютером и думаешь, с кем сейчас спит твоя жена! А Кузовков предлагает веселое, рискованное дело!» Он потер лоб. Кузовков с Платонычем внимательно посматривали на него, молчали.
– … Хотя, – продолжил Звонарев, – отчего бы нет? Немировские же рисковали, когда взбирались наверх! А мы чем хуже?
Кузовков заулыбался:
– Ну, вот и отлично! Я знал, что ты согласишься. Разделаемся с кавказцами – и начнем. А сегодня еще надо зашибить под это дело денежек. Сейчас, – он глянул на часы, – придет рекламодатель – «Старорусский чай»…
Звонарев засмеялся.
– Ты чего ржешь?
– Никакого чая в старину на Руси не пили! Еще Пушкин писал: почему наши извозчики просят на чай, хотя всем известно, что они пьют водку?
– Смотри не сболтни об этом господину Липскому. А то он огорчится. Что же ему теперь, на «Старорусскую водку» переходить? А мы заинтересованы, чтобы он был в хорошем настроении. Дело в том, что, когда он давеча сидел здесь, приглянулась ему вот эта картина… – Кузовков указал на здоровенную, полтора на два метра, картину маслом, висевшую за его спиной.
Она изображала то ли Венеру Милосскую, то ли какую-то другую безрукую и почему-то безголовую грацию с голыми титьками, стоявшую среди темных развалин не то театра, не то дворца – в общем, на фоне крушения цивилизации. Шедевр сей написал художник-самоучка Корешков, бывший работник внешней разведки. Журнал напечатал заметку о нем со снимками картин, а он отблагодарил Кузовкова натурой – своим искусством.
– Купить, что ли, хочет? – спросил пораженный Алексей. – Но ей цена сто долларов в базарный день.
– Не скажи! Тут одних красок на двести! А холст? А рама? Липский сразу запал на этот размерчик. Они же сейчас, буржуи, на живописи помешаны, как при социализме – на фотообоях. Он меня спрашивает: «Это чья работа? Известный мастер?» Я говорю: «Конечно, это сам Коган». А Корешков расписывается на полотнах просто «К.»: вон, гляньте, в нижнем правом углу. Думаю, уж среди евреев обязательно есть Коган-художник, да не один. Ну, Липскому неудобно чайником предо мной выглядеть, и он глаза эдак закатил: «О, Коган… И дорого стоит, если не секрет?» Я отвечаю: «Это ранний Коган, сумрачный период, практически бесценен. Художник, – говорю, – был моим клиентом; по наводке нашего агентства таможенники предотвратили вывоз за границу целой партии ранних картин Когана, пропавших в семидесятых годах после варварского сноса бульдозерами уличной выставки художника. Перед отъездом на постоянное место жительства за рубеж Коган в знак благодарности преподнес мне эту картину». – «А остальные картины он что же, с собой увез?» – спрашивает догадливый буржуй. «Да, – говорю, – увез, через ту же таможню. И теперь вот это полотно, «Труп гармонии», – последняя картина когановского сумрачного периода в России.
Звонарев плакал от смеха, а Платоныч слушал серьезно, недоуменно косясь на него.
– Липский ушел задумчивый. А в воскресенье звонит: «Хочу с вами поговорить насчет покупки картины». Видимо, справки навел, и ему сказали: да, есть такой художник-эмигрант Коган. Не промахнулся я! Коган – это все равно что у нас Васильев. Не только наш чайный король, ни один ценитель не покривится, если сказать: знаменитый художник Васильев. Только спросит: какой? Их, Васильевых-живописцев, пруд пруди: Федор, Петр, Константин… А Коган – он и есть Коган, может быть кем угодно. Это не фамилия, а профессия. Хорошо, что мы не напечатали репродукцию этой корешковской Венеры в журнале! И вот я теперь думаю: сколько содрать с Липского?
– Ободрать как липку! – скаламбурил Платоныч, который только сейчас начал что-то понимать.
– Как липку не надо. Во всем хороша умеренность. Дойных коров не режут. Если сейчас он заплатит слишком много, то другой раз не принесет нам рекламы. А ее у нас не так много. Чтобы сохранить с Липским хорошие отношения, надо сделать вид, что мы отдаем «Труп гармонии» по дешевке. Да и денег-то очень больших у Липского нет, он же не олигарх, даже не монополист на чайном рынке.
– Десять тыщ! – мечтательно бухнул Платоныч.
Кузовков одобрительно кивнул:
– Надо полагать, долларов? Мне нравится эта сумма. Но все же Липский нам ее не простит, если узнает, что мы его провели с Коганом. А вот потерять для него пять тысяч у. е. – это все равно что нам лишиться пяти тысяч рублей. Мы же не разоримся из-за этого! И он пусть не разоряется. – Андрей нажал кнопку «самсунговского» селектора. – Катерина, зайди ко мне!
Вошла Катя, наборщица издательства и по совместительству секретарша Кузовкова, сидевшая за компьютером в маленьком закутке-передней, в которую выходили обе двери «Секретных расследований».
– Катя, сервируй столик: текилу, лимоны, соль, крекеры, бутерброды, потом подашь кофе – чаю господин Липский принципиально не пьет, знает, из какого дерьма его делают… – Кузовков вдруг замолчал и нахмурился. – Ты как оделась?!
– А что? – растерялась, покраснев, Катя, хорошенькая девушка, которую несколько портил кривоватый нос.
– Я же тебя просил по телефону: оденься сек-су-аль-но!
– Так я… – вконец смешалась девушка. – Разве… не сексуально?
Звонарев и Платоныч обернулись и воззрились на Катин наряд. Ее стройную фигурку с крепкими круглыми грудями плотно облегало тонкое черное платье с разрезом сбоку, как у звонаревской Натальи, – но не до трусов, а до середины ляжки. По правде говоря, разрумянившаяся Катерина в легких туфельках на высоком каблучке выглядела достаточно сексуально.
– Это платье только для театра сексуально, а для Липского – не сексуально! То ты ходишь с голым пупком, в юбчонках, обрезанных по самое «не балуйся», работать, понимаешь, мешаешь, а когда надо, напялила вдруг платье до колен! Что мне этот твой великосветский разрез на ноге? Лучше бы вырез на груди сделала глубже! Или ты думаешь, что Липский – английский лорд? Он бывший спекулянт с партбилетом! Липский мне нужен тепленький, в хорошем, игривом настроении! Чтобы расстался с деньгами легко! Наклоняясь налить кофе, ты должна была его шкодливым глазам все свои прелести показать, спереди и сзади! Неужели это так трудно? Платишь, платишь вам зарплату… Я ведь не уговариваю тебя спать с клиентами, как другие боссы, просил только показать буржую маленький стриптиз! Ты что думаешь, я бы не разделся до трусов, если бы нужно было для дела?
Кузовков, как знали Алексей и Платоныч, любил просторные семейные трусы в полосочку. Они захохотали, представив себе его в них – длинного, но уже подернутого жирком.
– Это шоу исключительно для гомиков-экстремалов! – голосом телеведущего объявил Звонарев.
– Так, может, Липскому это и надо? – предположил Платоныч. – А ты Катьку мучишь.
