Он в испуге отдернул руку, уже потянувшуюся к талии девушки, и в этот миг Лиза, робко и неумело, едва заметно ответила на его поцелуй.
— Я люблю вас, Лизхен, — тихо шепнул Войцех, — с первой же минуты, как увидел, люблю.
— Я вас люблю, — еще тише ответила Лиза, и, застыдившись собственной смелости, залилась густым румянцем.
Домой они шли уже в сумерках, молча обмениваясь нежными долгими взглядами. Войцех, воспользовавшись тем, что мальчишки то убегали вперед, то отставали, еще дважды поцеловал Лизхен, осторожным, почти целомудренным поцелуем.
По возвращении он почти сразу поднялся к себе наверх, опасаясь, что фрау Грета увидит его сияющую улыбку. Книга падала из рук, серые глаза глядели на него из пляшущих на стене теней, и, когда сон, наконец, сморил его, целомудрия в нем не было и в помине.
Приглашение
Следующий день превратился в странную игру. То ли в прятки, то ли в салочки. Войцех, мужественно высидевший за завтраком с непроницаемо-вежливым видом, после поднялся к себе в комнату, но нашел сотню предлогов спуститься вниз, стараясь избегать встречи с фрау Гретой, снова засевшей в гостиной с шитьем, и столкнуться с Лизхен где-нибудь в дверях или в прихожей, коснуться ее руки, поймать застенчивую улыбку или сорвать мимолетный поцелуй.
Лиза улыбалась и подставляла ему губы для поцелуя, но Войцеху казалось, что она ждет от него чего-то другого. Или не только этого. Он было подумал, что речь идет о решительном объяснении с матерью, но отмел эту мысль. Лиза выглядела не провинившейся или разочарованной, а слегка удивленной. И Войцех понятия не имел, чего она от него хочет.
Наконец, дотянув время, впрочем, не без приятности, до трех часов пополудни, Войцех вышел из дому. По дороге он решил заглянуть в уже полюбившийся ему кабачок на Вайзенштрассе, намереваясь за обедом обдумать свое положение. Но по дороге мысли его приняли совсем иное направление.
Улицы, несмотря на морозную погоду, полнились народом, горожане собирались кучками, оживленно обсуждая последние новости. До слуха Войцеха доносились имена Йорка и Штейна, Шарнхорста и Блюхера, обрывки разговоров о собирающемся в Кенигсберге ополчении — ландвере. Тут же мимо прошагал небольшой отряд, человек десять, в штатском и с деревянными кольями на плече, не очень в ногу, но с самым непреклонным видом.
Прохожие выстроились вдоль мостовой, приветствуя отряд, зазвучала песня, и народ подхватил ее, радостно и гордо, разнося далеко по улицам и площадям.
Die Trommel schlДgt und schmettert,
rataplan don diri don.
Der Hauptmann murrt und wettert,
rataplan don diri don.
Fahnen knattern hell,
wehen in dem Wind,
frisch voran Gesell,
kommt mit uns geschwind,
es gilt die neue Welt.[12]
Подоспевшие французские жандармы бросились за нарушителями спокойствия, но были обстреляны из-за угла снежками. Стайка мальчишек, заливаясь довольным смехом, кинулась наутек. Начальник патруля мрачно выругался и сплюнул, но за ребятишками в погоню не отправился, и французы, чеканя шаг, двинулись по улице в направлении, противоположном вооруженным кольями горожанам.
Волна всеобщего воодушевления подхватила Войцеха, унесла за собой, словно летел он в бой на лихом коне, с золотой саблей в привычной руке, а впереди был враг, и веселая ярость раздувала ноздри, и жизнь, висевшая на волоске, только в эти минуты становилась простой и понятной. И где-то в глубине шевелился червячок сомнения: «Полно, да то ли я делаю, тут ли мое место?» «Потом», — нетерпеливо отмахнулся Войцех, и перед мысленным взором, почему-то, показалась Жюстина, с тихой задумчивой улыбкой глядящая на круглящийся живот. Его гарантия, его оправдание. Даже если он ошибается, даже если никогда не вернется, там, дома, все будет хорошо. Войцех тряхнул головой так, что суконная фуражка с лакированным козырьком чуть не слетела, и счастливо рассмеялся, привлекая недоуменные взгляды прохожих.
* * *
В кабачке за соседним столиком какой-то усатый старик с военной выправкой громко возмущался нововведениями в армии. Его собеседник, молодой напыщенный франт с тонкими усиками, согласно кивал головой. Войцех заинтересованно прислушался.
— Вот увидите, герр Траубе, — размахивая полупустой кружкой в такт своим словам, вещал старик, — все эти студентишки и мастеровые разбегутся при первом же выстреле. Виданное ли дело, брать в офицеры лавочников, хоть бы они по три университета закончили, в придачу к военным академиям. Только дворянин может вбить в солдатскую спину стойкость. И только палкой. Так учил своих вояк старый Фриц, а он знал толк в дисциплине.
— Верно, верно, — поддакнул молодой, — а еще они хотят, чтобы мы тащили на себе рюкзаки, словно какая-нибудь деревенщина. И заметьте, пешком. Прусский дворянин пешком не ходит!
— Вы только послушайте, о чем они толкуют, — сердито добавил старик, — о человеческом достоинстве, о равенстве, о свободе! Уж не те ли французы принесли на прусскую почву эти вольтерьянские… нет, хуже, якобинские идеи? Стоит ли тогда с ними вообще драться?
— Не сомневайтесь, герр Миллер, — ухмыльнулся Траубе, — еще как стоит. Пусть потешатся, пока нужны. А потом все вернется на свои места, ибо порядок и здравомыслие в Пруссии всегда восторжествуют.
* * *
Сквозь алую пелену, уже расползающуюся туманными клочьями, Шемет видел, как с усов враз потерявшего горделивый вид господина Миллера стекает пивная пена. Господину Траубе, по молодости лет, пришлось хуже — в руке Войцеха все еще оставалась ручка от глиняной кружки, разлетевшейся при ударе о дубовую прусскую голову.
— Вы оскорбили мою честь! — заявил Траубе, ощупывая наливающуюся на темени шишку. — Я требую…
— У вас нет чести! — громким голосом перебил его Шемет, краем глаза заметив, что остальные посетители кабачка поднялись с мест, собираясь то ли разнимать назревающую драку, то ли принять в ней горячее участие. — Вы только что прилюдно оскорбили Его Величество Фридриха-Вильгельма, с неуважением отозвавшись о его эдиктах.
Одобрительный гул голосов подтвердил, что почти успокоившийся Войцех на верном пути.
— Вы оскорбили мою честь, — уже не так уверенно повторил Траубе, оглядываясь на своего спутника, — я требую сатисфакции.
— Вы только что сами заявили, — с насмешкой ответил Шемет, — что считаете сословное деление незыблемой основой государства. Что-то я, граф Войцех Шемет, не услышал приставки «фон» перед вашим именем, герр Траубе. Так что единственная сатисфакция, которую вы можете получить, это свободный выход из этого почтенного заведения, прежде, чем добрые подданные Его Величества намнут вам бока.
Оценивший обстановку лучше своего молодого приятеля
