болезнь вытягивала из него все силы. В последние свои визиты в Шанхай Монти с ним уже не встречался.
И все же больше всего тревог Монти из всей этой компании доставлял не кто-нибудь, а Джонатан Поул, на которого он раньше практически не обращал никакого внимания, если не считать той небольшой пантомимы отношений между отцом и сыном, которую они были вынуждены разыгрывать на глазах у окружающих. Однако при своем последнем визите Монти вдруг понял, что Джонатан вырос, стал почти юношей. Теперь это был уже не ребенок. И очень скоро он сможет сам управлять и своей жизнью, и семейным бизнесом. И отпадет необходимость разыгрывать весь этот фарс: что у него якобы имеется отец и этот отец занимается всеми делами. Скоро, Монти был в этом уверен, его наниматели придумают какую-нибудь отговорку и поставят его в известность о том, что Монтгомери Поулу отныне нет никакой необходимости появляться в Шанхае.
Но допускать такого поворота событий Монти отнюдь не собирался. Он, конечно, мог бы на это пойти, мог бы довольствоваться щедрым содержанием и милым своим домиком в окрестностях Стратфорда, но уж слишком по вкусу пришлось ему быть Монтгомери Поулом, чтобы внезапно отказаться от этой роли. Ему нравилось, что все в отеле относятся к нему с почтением и трепетом, пытаясь всячески ему угодить и завоевать его расположение. Ему нравилось, как прекрасные леди и элегантные джентльмены, с которыми он ужинал при каждом приезде, произносят его полное имя – с явной симпатией и сердечностью, ему нравилось чувствовать себя ровней с ними.
Именно тогда он и вернулся к своему первоначальному вопросу: какова же истинная причина, по которой он им понадобился? Почему нельзя было открыто сказать, что Джонатан – сирота? Весь его богатый жизненный опыт говорил о том, что если люди подобным образом врут, то это значит, что им есть что скрывать и скрывают они что-то серьезное. Задумался он и о том, откуда, собственно, Вэй Лун и Хуберт раздобыли денег, чтобы приобрести такой отель. Может, они их украли. Может, кто-то их по этой причине разыскивает, а если точнее, то разыскивают даже и не их, а мальчика-сироту. Состояние богатого сироты возраста Джонатана вызывало, естественно, гораздо больше вопросов, чем какая-нибудь рядовая английская семья.
Именно по этим причинам, сойдя по трапу на берег после последнего своего визита в Шанхай, Монти не поехал домой. Он купил другие билеты – на судно и на поезд – и отправился в Богемию. У него не было недостатка в сомнениях: и с чего начать поиски, и что он рассчитывал там найти, однако на все эти разыскания в запасе у него имелся целый год.
Далеко не сразу оказался он в Карловых Варах. Сперва попробовал поймать удачу в Праге и других крупных городах. Но никто, похоже, не слышал о Хуберте Чехе в Млада-Болеславе – городе, откуда он, по его же словам, был родом. Курортный городок Карловы Вары стал, собственно, маленьким капризом Монти. Деньги у него были, как и желание их потратить. После пары недель, проведенных им в Карловых Варах, недель, полных разного рода излишеств: возлияний и пиршеств, а также украшенных целой коллекцией женщин, которых оказалось больше, чем ему было под силу запомнить, кто-то поведал ему о двух пожарах. Дело происходило в некой таверне, и упомянул об этой истории один человек, которому он, как и всем присутствующим, купил по стаканчику. Монтгомери Поул хоть и не имел тут возможности наслаждаться тем почтением, которым бывал окружен в отеле «Белгравия», но, тратя деньги на совершенно незнакомых ему гуляк, заслуживал другой род почтения, тоже весьма для него лестного. Люди зарабатывают себе уважение самыми неимоверными способами.
Тот незнакомец довольно сносно говорил по-английски, да и рассказанная им история оказалась весьма занимательной. Речь шла о некоем итальянце, главаре преступной группировки, обвиненном в предательстве по отношению к королевской семье, который умер от печеночной недостаточности, так и не дождавшись суда. А также о стекольной фабрике, загоревшейся самым загадочным образом: рассказчик из таверны подозревал, что это был поджог с целью сокрытия улик. К тому же случился еще один пожар в тот же день – в доме на окраине города. «А хозяином дома был тот, кто донес на этого итальянца, главаря преступников, – сказал тот человек. – Конечно же, это его рук дело, – прибавил он. – Это была месть. Ужасная месть, – продолжил он. – К тому же еще и двоих его сыновей убили. Одному было пятнадцать лет, а второму – не больше трех годиков».
Монти Дауда можно было счесть кем угодно, но только не глупцом. Он сразу, в ту же секунду, понял, на что случайно набрел. Наутро он проспался и, следуя полученным от человека из таверны инструкциям, поехал на то место, где когда-то стоял дом семьи Елинек. Нанял паренька-переводчика и с его помощью стал беседовать с соседями. Одна из них, почти уже старуха, с круглым, как луна, лицом и мягкой улыбкой, запричитала, вспоминая ту историю:
– Такая замечательная была семья, благополучная, вот только отец у них оказался втянут в опасную среду. Написал донос на своего хозяина, и это стоило ему жизни, а также жизни его жены и сыновей.
– А как звали детей? – спросил через переводчика Монти.
– Хуберт и Джонатан, – ответила она со слезами на глазах. – Джонатан-то был такой сладкий мальчик, волосики беленькие, как у ангельчика…
И Монти Дауд победно улыбнулся, вспомнив слова Вэй Луна в день их знакомства: «В такого рода случаях, когда меняешь фамилию, так и нужно: оставить свое настоящее имя. Так можно избежать риска, что ты инстинктивно отреагируешь на прежнее имя, если кто-то вдруг назовет его, обратившись к другому человеку».
Теперь они у него в руках. Теперь ему остается только потянуть за ниточку. Сам он подозревал, что история о мести на самом деле не так проста, как думали жители Карловых Вар. Там есть еще кое-что, что-то такое, что позволит ему манипулировать ими, контролировать их жизнь в обмен на сохранение их тайны, и Монти был намерен выяснить, в чем она состоит. Он распрощался со старой женщиной, отблагодарил ее несколькими монетками и продолжил расспросы.
XLV
За окном начинало светать, и Вэй Лун под пристальным взглядом своей трехцветной кошки пытался приготовить себе чашку чая. Он предусмотрительно оперся о край плиты и ждал, когда закипит в чайнике вода, от всей души надеясь на то, что это произойдет раньше, чем у него подогнутся ноги. Как раз в эту минуту в дом вошел Хуберт.
– Дай-ка я тебе помогу, – сказал парень, усаживая его на скамеечку в кухне, и сам занялся чайником, который как раз начинал закипать. Потом наполнил чашку из чайника. Вэй Лун обладал целой коллекцией замечательно красивых чайных чашек, это был предмет его гордости, хотя его дрожащие руки уже не раз становились причиной того, что эта коллекция существенно сократилась. На прошлый Новый год Джонатан сделал ему подарок – новый чайный сервиз, почти такой же красивый, как и прежний: Вэй Лун, увидев сервиз, заплакал, как дитя. – Положить тебе в чай ложечку меда?
Вэй Лун устало улыбнулся. Хуберт был решительно неисправим.
– Нет, мой мальчик, я не хочу меда в чай. Я хочу совсем другого: сядь со мной и расскажи обо всем, что произошло этой ночью. С Джонатаном все хорошо? А с Шаожанем?
Хуберт поставил чайник на место, но садиться не стал. На нем был один из привычных для него строгих костюмов администратора отеля, из чего Вэй Лун сделал вывод, что, насколько это возможно, все в порядке. По крайней мере, Хуберту хватило времени, чтобы привести себя в подобающий вид.
– С обоими все хорошо, более или менее. Они все еще под впечатлением от того, что случилось, и того, что натворили сами.
– С этим они справятся, – постарался подбодрить его Вэй Лун. – Тебе самому это известно гораздо лучше, чем кому бы то ни было.
– Именно это я им и сказал. Привел в качестве примера себя, говорил о том, что чувствовал сам, проходя через нечто подобное, – ответил Хуберт. – Хотя нельзя не признать, что мой случай все же другой. Я зашел дальше. Не ограничился тем, чтобы выдать кому-то не тот ключ или вонзить нож в уже мертвое тело. Я же тогда на самом деле убил человека, убил хладнокровно. Своими глазами видел, как из него уходила жизнь…
– Ты сделал ровно то, что должен был тогда сделать, – мягко прервал его Вэй Лун. – Ты защищал свою семью – того, кто еще оставался в живых, – и мстил
