одна живу не в книге?
Он ничего не ответил, благоразумно взял Дашу на руки и ретировался из кухни, где начался этот разговор, – уложил ее спать около открытого окна под роскошным августовским солнцем и ушел в бассейн.
И потом, ближе к полуночи, сквозь чуть заметное тиканье на запястье, заметил:
– Знаешь, тебе видней, но я только предлагаю то, что мне кажется нормой, причем лучшей… Ты злишься, а не говоришь, на что. Я всегда только предлагаю – я даю тебе громадное преимущество, принять или обсудить со мной любую идею. В чем я виноват?
Абсолютно ни в чем, конечно. Разве что в том, что создал мне ту самую проблему выбора, с которой, уж если ему верить, никогда не сталкивался сам.
Я выбрала Дашу, отложила в долгий ящик двуязычные резюме и рабочие ежедневники, стала ходить вечерами на водительские курсы и купила пианино.
Даша переросла обструктивный бронхит, научилась плавать и кататься на пони, долго толком не говорила, но в четыре года и семь месяцев вдруг выдала идеальное «мама, гром гремит» и как пошла сыпать этим звонким, округлым, билингвальным бисером… В рваной, милой книжке, зачитанной до дыр на ночь, была эта сказка, где заколдовал принцессу балагур-волшебник. Знай, дитя мое, что теперь, как только откроешь рот, – тебе в ладони упадет жемчужина или бриллиант. Вот и сыпала. Сказала мне, что чайная ложечка поет на ноте ля-бемоль, когда ее роняют на пол.
Отлично, подумала я, значит, теперь будет так: уроки музыки, няня, бассейн, школа. И я пришью какой-нибудь махровый блеф на эти удивительные пять лет в моем резюме и пойду искать работу, умирая от страха и счастья. Прощайте, прощайте, сморкалки для носа! И гнусные подгузники! И хлипкие перила детской кроватки, зоопарковой клетки! Толпа аэрозолей и сиропов на стеклянном ночном столике, расходитесь прочь! Она вырастет и не вспомнит про все это. Ей можно будет без шапки зимой, и мороженое на улице, и гладить кошек, и нюхать жасмин. Да здравствует быстротечное время!
***
…Хорошо помню – это было в тот день, когда она обварила себе колено горячим чаем – я совершенно потеряла голову, тыкалась в Интернет, к соседке и к врачам, и потом она уснула со льдом на ноге часа в три утра, и я прикорнула рядом… и скользнула тогда вдоль виска в полудреме еще одна, незначительная, но словно бы пропущенная дата, так что, проснувшись, я настороженно взглянула на компьютерный календарь.
А уже в мой день рождения, когда мы с Дашкой вдвоем (Ферди пропустил два самолета из-за неожиданного снегопада в Чикаго и приехал только под утро) сидели и ели на ужин наше самое любимое, каждый свое: она – картошку фри, а я – китайскую лапшу, я спросила ее, кого она больше хочет, сестру или брата.
***
День переваливает за двенадцать, всякие разнообразные дела вырастают, словно щупальца, из моего амебообразного «после обеда», и наконец надо идти встречать. Написано, что их выпускают в половине пятого, но это неправда. Половина пятого – это минута, когда мадам Жорж съедает свой завиток с изюмом, не более того.
Мадам Жорж съедает завиток и звенит в колокольчик, и вот тогда во всех классах дети тихо начинают собираться, закидывать орудия труда в портфели, строиться парами или гуськом, это уж как учителю вздумается, и спускаться по лестнице. И непременно один мальчик-с-пальчик забудет пенал, шапку или курточку, другой споткнется, третья заплачет, и все задержится еще минуты на две. Так что самое правильное время, чтобы подойти к школьным распахнутым вратам – четыре сорок, не раньше.
Но великовозрастная, гудящая, зыбкая родительская орда никогда не приходит в четыре сорок. Они словно бы участвуют в какой-то игре на время – с таким сложно определимым, явно невротическим, но еще не идиотским намерением прийти не то чтобы заранее, но так, чтобы покрепче шмякнуть время по темени и убить его наверняка. Я слышала, как они жалуются, что у них много дел и каждая минута на счету, – не верьте. Для них главное дело, как и шесть, и семь, и десять лет назад – ждать своего ребенка. Ждали, нетерпеливо глядя на карманный календарик, − дня, благоприятного для зачатия. Ждали, забеременев. И теперь вот тоже ждут, только в другом регистре, в другой степени: набрали баллы, подтянулись на другой уровень в игре − лучшая в области школа, языковая, музыкальная, в новом учебном году обещали четвертый иностранный язык, много дипломатических семей, ноблес оближ, надо вкладывать в образование… но вот как будем делать домашние задания, коллеги? И так не хватает времени все проверить… А вы знаете, что задавали по итальянскому? А скажите мне…
Чтобы сверить задания, некоторые подходят к школе в четыре или около того, как только закончит работу местный рынок на углу маленькой площади. План прост: пришаркать, подбежать, спешиться с велосипеда, поставить у скамейки набитую под завязку клеенчатую сумку на колесиках. Из сумки торчит пучок сельдерея, толстая курица в золотой фольге с истерической надписью «купи меня, я хрустящая!» и кулек карамелек, купленных у лоточника на базаре. Увидеть остальных членов клуба, просиять желтоватой, не очень ровной, но искренней улыбкой, сверить задания, даты бассейна, меню в столовой. Наконец, нырнуть в освежающий поток личных новостей, повторяя «я ему сказала… а он мне сказал…».
Господи, почему слова эти на бумаге, в романе, милы и точно засыпаны снегом ностальгии, – а наяву, близ школьной ограды, вызывают только непреодолимое желание зевнуть?.. Помню, первый раз читала «Камеру обскура», от красоты темнело в глазах – неужели это были те же самые слова?..
Есть, конечно, другого поля ягоды, подозрительные фрукты. Один, например, охвачен растерянностью и все смотрит вверх, точно не знает, откуда из кирпичной школьной башни ему на голову свалится дочь-шестилетка. Другой теребит чехольчик своего телефона, шапка набекрень, под мышкой – портфель для бумаг и зеленые, как попугайчики-неразлучники, перчатки сына. Третий – шофер, приехал пораньше и повезет Флоранс и Клемантину сначала обратно на работу, к маме, потом на теннисный корт, а потом на уроки музыки. Я знаю их, они вместе с Дашкой ходят на сольфеджио. А вот еще одна хата с краю, читает книжку и слушает танго через черную вату наушников, концерты надежно упакованы в голубоватую коробочку, маленькую, тоньше сигаретной пачки… но мне все-таки слышно зазубренное крещендо Пьяццоллы, когда эта пушистая, уже начавшая седеть, голова поднимается и смотрит на школьные часы.
Да, кстати, это не я. Я еще не пришла, я всегда опаздываю, на
